Тадзимас - Владимир Алейников

в каждом отдельном случае оригинального, так сказать, авторского, на удивление артистичного – лодырничания.

Без оплаченных имеющими некоторую, пусть она и называется твердой, как-то уже безразлично, покупательную способность, а значит, продлевающих и поддерживающих скромное наше существование рублями, в былые годы частенько выручавших и даже, что там скрывать, спасавших перебивавшихся вовсе не регулярными и солидными, а случайными и обидно мелкими заработками бесчисленных литераторов, – поначалу мыкавшихся порознь, а потом, благо все слышали звон и быстро сообразили, куда надо идти, да и свято место пусто не бывает, всеми правдами и неправдами добивавшихся членства во всех этих групкомах, профкомах и прочих объединениях, которых по одной только Москве расплодилось видимо-невидимо, и которые на поверку оказались надежной защитой от обвинений в тунеядстве – и настоящим, демонстративно подчеркивающим свою независимость и сознательно отграничивающим себя от союза писателей, оплотом свободных творческих личностей, – добываемых самыми разными способами, вплоть до незаконных, причем наиболее широко практиковались мнимые заболевания, зафиксированные как действительные, с помощью знакомых врачей, что придавало особую остроту этому в известной степени рискованному, хотя и давненько появившемуся в нашем не столь уж обширном репертуаре, фарсу, довольно смело, так сказать, подперчивая его, но не перебарщивая со специями, чтобы в меру жег, да не обжигал, грозя, при допущении какой-нибудь нелепой оплошности, малейшей, вовремя не замеченной промашки, превратить его в бурную драму, и даже в переполненную страстями трагедию, смотря по тому, как все в итоге сложится и что из всего этого запросто могут раздуть, но уж лучше бы, как и в предыдущих случаях, все, ничем не выделяясь в общем потоке и не привлекая ничьего случайного внимания, потихоньку растворилось в невообразимом месиве всяких проштампованных и разграфленных канцелярских бумажек, навсегда кануло в него, кануло – и сгинуло, принесло хоть и небольшую, но реальную пользу, попросту обошлось, – больничных листов.

…Ну прямо баховское многоголосие у меня. Полифония, да еще какая! Контрапункт. Звучание. Дыхание. Ритм. Орган. Фортепиано.

Двадцать четыре прелюдии и фуги?

Или кончерто гроссо – то есть, по-русски, большой концерт?

Нет, это – фуга. Просто – фуга.

Иоганн Себастьян Бах. Мой учитель. Мало кто это понимает. Ну, приветствую вас, маэстро!..

– Не ручей, а море имя ему, – верно сказал Бетховен.

Кем гордиться ты будешь, отечество? Чье оценишь когда-нибудь творчество? Будь достойно его, одиночество! Или жречество? Гений и труд.

Что за облако над Святой горой? То ли тени там, то ли тернии, – ну а выше что? Подивись порой – там звезда горит предвечерняя. Не ко времени – а иных ясней, всех светил в ночи незабвеннее, – потому-то я всей душою с ней, да и слов уж нет сокровеннее.

Слово. Память – во времени.

Свет звучащий добра.

Отзвук имени – в темени.

Речь.

Святая гора.

…Мой самиздат. Слух мой и взгляд. Путь мой во мгле. Свет на земле. Звук или знак? Отклик и лад. Именно так. Мой самиздат.

Мой самиздат начался для меня еще в шестьдесят втором году.

Жил я тогда на Украине, в Кривом Роге, степном, таинственном и совершенно особенном, обладающем магнетическим притяжением городе, и от роду мне было шестнадцать лет.

Название родного моего города, как гласило донесшееся из позднего ведического времени (имя его – время Бусово, по «Слову о полку») предание, связано с именем князя Криворога из рода Белояра.

На исходе шестого века нашей эры Криворог собрался в поход на Сурож. Там, в старинном, исконном русском городе, на морском побережье, крепко сидели греки.

Прежде всего, по традиции древней, надо было узнать волю Бога. Криворог, согласно традиции, выпустил на волю белого голубя, птицу Вышня.

Князь следил за полетом его напряженно, внимательно. Почему? Потому что ждал он не чего-нибудь там, а знака. Потому что был очень важен этот – птичий, небесный – знак. Ведь куда полетит голубь, туда и следовало рати всей идти.

Голубь вначале поднялся высоко в небо – и там, в синеве, в ясной выси безоблачной над пространством степным, наслаждаясь нежданною волей, упоенно парил, зависая вверху еле видным комочком, трепещущим в струях воздушных, превращаясь в белую точку, чуть заметную, но потом словно спохватился, пришел в себя и полетел по направлению к Тавриде.

Вслед за ним двинулась рать Криворога.

Греки сурожские были разбиты.

А Криворог с богатой добычей возвратился в Русскую степь. И в честь его было названо одно из степных урочищ при слиянии тогда еще полноводных рек – Ингульца (Хингули – ведической древности, Пантикапеса – скифов) и Саксагани.

На этом месте позже возник город, и среди основателей его были мои предки по отцовской линии.

Преданье старины глубокой стало звеном традиционного для Украины, устного, так сказать, самиздата – и начисто опровергало более позднюю версию возникновения города, относящуюся уже к запорожским временам. И старина была права – в начале было слово, название места, древнего поселения, и только потом – большой город, где я вырос.

Повзрослев и почувствовав силы, я сумел преодолеть властное притяжение насыщенной рудами земли – и, словно вслед за голубем, потянулся в Москву, а со временем – в Крым, и вот уже десятый год кряду живу в основном в Коктебеле.

Но вернемся к действительности, прошедшей перед глазами.

Итак, был я очень юн и вовсю писал стихи.

В нашем городе существовала группа молодых поэтов.

Разумеется, кое-где я встречал их, этих провинциальных поэтов начала шестидесятых, таких окрыленных, романтически настроенных, с огоньком в глазах, с пониманием своей обособленности, избранности, выделенности из толпы, в вельветовых брюках, свитерах и ковбойках, с вызовом и задором в голосах, с неистребимым южным произношением, – да, встречал их порой, на местном «Бродвее», в парках, в библиотеках, и даже бывал на некоторых их выступлениях перед публикой. Ну и, конечно, периодически читал их стихи в городской газете, на публикации поэзии не скупившейся, – такое уж было время.

Мне очень хотелось познакомиться с этими ребятами, но я почему-то стеснялся. Что-то меня сдерживало.

Я был одиночка, мечтатель. То, что я писал, стихи и прозу, я никому не показывал. Компания сверстников у меня, естественно, была, и все они знали, что я пишу, но творчество мое тогда еще не успело войти в круг их интересов.

Меня тянуло к людям, более старшим по возрасту. Мне нужны были знания, общение. Нужна была – среда.

В мае шестьдесят второго года я решился-таки выйти на свет божий.

Дом учителя объявил конкурс на лучшее поэтическое произведение. Я переписал некоторые стихи, составил первый свой небольшой рукописный сборник и отнес его туда. И конкурс этот – выиграл. Занял первое место. Победил. Впервые – и сразу же.