Тадзимас - Владимир Алейников

Мне вручили премию: собрание сочинений Пушкина и гипсовый бюст Есенина. Было это девятого мая.

Помню свою радость, подъем духа, просветленное состояние, подобное тому, какое бывает после причастия, когда по улице, заросшей старыми деревьями, возбужденно шумящими свежей молодой листвой, под счастливым теплым дождем, а потом по мосту через широкую реку, а потом и по родной своей улице, сплошь укрытой как бы рукоплещущей мне зеленью окрестных садов, шел я домой, прижимая к груди сочинения Пушкина, десять синих томов в суперобложках с портретом поэта, увесистую стопку, наверху которой был водружен белый есенинский бюстик, – шел, победитель, сам поэт, – и чем короче становилось расстояние до родительского дома, тем яснее укреплялось во мне осознание того, что поступок совершен и первый шаг мой к людям наконец сделан.

А потом городская газета напечатала мое стихотворение.

И я почувствовал, что некоторое право познакомиться с такими притягательными для меня молодыми поэтами уже имею.

Мог ли я знать тогда, что первая моя публикация в местной прессе окажется и последней, что напечатает годом позже областная газета всего два моих, основательно изуродованных текста – и все, и грянет хрущевский разгром формалистов, шарахнувший с маху по нашей компании, и появятся в украинских газетах бичующие меня и моих товарищей статьи, и не будут меня печатать долго, больше двадцати лет?

Вот тогда и открылась передо мною – эпоха самиздата.

Мой самиздат начался тридцать восемь лет назад.

Многих из моих друзей уже нет в живых. Вот и глядишь в прошлое – и самое время осмыслить прошлое и писать о нем.

Былая эпоха – ушла, новая – только настает. Мы находимся – на разломе. Непросто это – устоять, а вернее – снова выстоять. Трещину ничем уже не скрепишь, разве что – памятью, словом.

Точно так же на тектоническом разломе почвы находится и Москва, где в основном сформировалась наша «другая» культура.

Что за сопоставление? – скажут некоторые. Да прямое. Смело можно считать, что подан знак. Городу и миру. Устоит ли?

Надо, чтобы, как в древности, именно слово улавливало космические ритмы и вибрации, чтобы ожили в слове – смысл бытия и свет его.

Мой самиздат начался давно, очень давно.

И с некоторой грустью думаю я порой, что для меня он – по крайней мере, для меня – не закончится никогда – и покуда я жив, и потом.

Такая уж планида, что ли.

Такая вот, весьма тернистая, стезя.

Такое нынче у нас, господа, междувременье, что приходится ясно и трезво осознавать: надеяться на повышенное издательское внимание к моим писаниям нечего – интересы у большинства издателей другие.

У Гоголя редкая птица долетит до середины Днепра.

А на берегах Москвы-реки редкий издатель или редактор иногда словно спохватывается, вспоминает, что я, пусть и в стороне от всех, вдали от хаоса и суеты, еще существую, причем, оказывается, очень много работаю, – вот и поступает от такого помнящего своих поэтов человека предложение о публикации, да и то далеко, далеко не всегда.

Слава богу, сейчас, когда я пишу эту книгу, далеко отсюда, в Москве, один хороший человек обо мне уж точно помнит, и это отрадно.

Так уж я устроен, наверное, что еще встарь привык никому себя не навязывать.

Тем более, что, постоянно пребывая в состоянии, высокопарно именуемом «творческим», а это значит – словно находясь в другом измерении, как-то забываю я о там, что, в принципе, надо, хоть изредка, но надо куда-то идти, кому-то нести свои опусы – и чего-то ждать, в данном случае – решения о публикации текста.

А может, и не то что забываю – краешком сознания все-таки помню, что и на людях надо появляться, так сказать, вживую, да и в печати: кто знает – может, где-нибудь в отдалении от столицы давний мой ценитель, тридцать с лишним лет назад читавший и перепечатывавший залетевшие в эту глушь в безудержном самиздатовском вихре мои стихи, скажет, тряхнув седой головой:

– Смотрите-ка, жив Алейников, пишет!..

Все это так, но трудно себя переделать.

Замыслы мои, всегда максималистские, требуют воплощения в слове. Это требует времени. А время идет и идет. И вовсе не хочется тратить это отпущенное щедрой Господней дланью время – для работы, да, для работы, после всех былых невзгод, бездомиц, мытарств, золотое, уже прямо алмазное время, – на хождения, на ожидание некоего решения, или, чего уж и вовсе не могу себе представить, на какие-нибудь просьбы.

Нет, надо успеть сделать хотя бы часть того, задуманного и важного, чего никто, кроме самого меня, не сделает.

Потому что творчество есть не брожение, а горение.

Потому и горит в моем коктебельском окошке темными, одинокими, плещущимися в пространстве киммерийскими вечерами и ночами свет – электрической лампы ли, свечи ли, когда электричество для странной экономии отключают, – но горит.

Потому и существует мой самиздат, что, по привычке, по старой памяти, вспомнив о старом друге или просто хорошем человеке, для которого жизненно важно существование поэзии, существование отечественной литературы, перепечатываю я на машинке некоторые новые свои тексты – и посылаю по почте своему адресату, а там, на месте, большей частью не в столице, а в провинции, где есть настоящие читатели, но напрочь отсутствуют в библиотеках и на полках захиревших книжных магазинов и периодические издания, и книжные новинки, машинописные тексты мои, по старой самиздатовской традиции, совершают привычное движение от человека к человеку, и в итоге произвольно разрастающийся тираж их никакому учету, как и в советскую эпоху, не поддается.

Тексты мои существуют в поле зрения читателей без помощи типографской печатной машины, просто – из внимания, иногда из любви к ним.

Там, за этим человеческим вниманием, постепенно высветляется и подлинное читательское понимание.

А то бывает – нахожу или вспоминаю я тексты своих товарищей по перу, по судьбе, и тоже перепечатываю их и отсылаю кому-то.

Судите сами – как же мне без самиздата?

Может, и не сросся, но уж точно – свыкся с ним, сжился, – да так и продолжаю традицию.

Конечно, самиздат – не книгопечатание, в понятном смысле слова, да он и не претендует на это.

Скорее, он – своеобразное, избирательное, доверительное общение, – да, такое вот чудесное общение, всегда – с хорошим собеседником, и читатель общается с текстом, как с другом, и все дело здесь в приязни душевной и потребности духовной, вернее – в жажде духовной, – а ею-то и держится все на Руси.

Ты то еси. Тат твам аси.

Слово. Грань века и года.

Речь. Она же – свобода.

Клич, с которым я – зряч.

Ключ.

Может быть, плач?

Любовью и доверием светла в стране моей, где облачного млека довольно, чтобы чаяньем жила, звоня меж тем во все колокола, звезда незабываемого века. И ныне, в Киммерии, на краю эпохи, различимой за порогом, где чар ее медовую струю в аду ее мы пили, как в раю, я все тебе скажу, как перед Богом.