Утраченные иллюзии - Оноре де Бальзак

— Лучшая камера, — сказал он, заметив, что вид этого помещения поразил Давида.

Стены камеры были каменные и довольно сырые. На окнах, прорезанных под самым потолком, виднелись железные решетки. От каменных плит пола веяло леденящим холодом. Слышны были мерные шаги часового, ходившего взад и вперед по коридору. Они гулко отдавались под каменными сводами, и этот гул, однообразный, как гул морского прибоя, поминутно возвращал вас к мысли: «Ты узник! Прощай, свобода!» Вся эта обстановка, вся совокупность обстоятельств чрезвычайно действует на душевное состояние невинного человека. Давид заметил отвратительную койку; но люди, брошенные в тюрьму, столь возбуждены вначале, что только на вторую ночь начинают чувствовать, как жестко их ложе. Тюремщик выказал любезность, — он предложил своему пленнику погулять во дворе до наступления сумерек. Мучения Давида начались, лишь только стемнело: волей-неволей приходилось ложиться спать. Было запрещено заключенным давать свечи; требовалось разрешение прокурора, чтобы для арестованного за долги сделать исключение из правила, хотя оно касалось только лиц, отбывающих наказание по суду. Впрочем, тюремщик разрешил Давиду посидеть у своего очага, но на ночь он все же вынужден был запереть его в камеру. Бедный муж Евы испытал тут ужасы темницы и грубость ее нравов, возмутившую его. Но в силу противодействия, обычного у мыслителей, он углубился в свое одиночество и предался мечтаниям, каким поэты способны предаваться даже наяву. Несчастный в конце концов обратился мыслью к своим делам. Тюрьма чрезвычайно располагает к беседе со своей совестью. Давид спрашивал себя, выполнил ли он долг главы семейства? В каком отчаянье сейчас его жена! Почему не послушался он совета Марион, не заработал сперва достаточно денег, чтобы потом на досуге заняться своим изобретением?

«Как после такого срама, — говорил он с самим собою, — оставаться в Ангулеме? Как нам быть, когда я выйду из тюрьмы? Что с нами станется?» Им овладели сомнения, правильно ли он ставил опыты. То были муки, понять которые может только изобретатель! Мучась сомнениями, Давид наконец ясно понял свое положение и сказал самому себе то, что Куэнте говорили папаше Сешару, то, что Пти-Кло сказал Еве: «Допустим, что все пойдет гладко, но что из этого выйдет на деле? Нужен патент на изобретение, а на это нужны деньги!.. Нужна фабрика для широкой постановки опытов, а это значит открыть тайну изобретения! О, как был прав Пти-Кло!» (В самых мрачных тюрьмах рождаются самые ясные мысли.) «Ба! — сказал Давид, засыпая на жалком подобии походной кровати с тюфяком из грубого войлока, — завтра утром я, конечно, увижу Пти-Кло».

Итак, Давид вполне готов был выслушать предложения, исходящие из вражеского стана. Обняв мужа, Ева присела на краю койки, ибо в камере был всего один деревянный стул самого плачевного вида, и тут ее взгляд упал на омерзительную лохань, стоявшую в углу, на стены, испещренные поучительными изречениями и именами предшественников Давида. Ее заплаканные глаза опять затуманились. Сколько она ни плакала, все же у нее полились слезы при виде мужа в положении преступника.

— Вот до чего может довести жажда славы!.. — вскричала она. — Ангел мой, брось свои изыскания... Пойдем рука об руку по проторенному пути и не будем гнаться за богатством... Немного мне нужно, чтобы быть счастливой, особенно после таких страданий!.. Ах, если бы ты знал!.. Позорный арест еще не худшее из несчастий!.. Прочти!

Она протянула ему письмо Люсьена, которое Давид быстро прочел, и, желая его утешить, поведала, какой страшный приговор Люсьену вынес Пти-Кло.

— Если Люсьен покончил с собой, он сделал это сгоряча, — сказал Давид, — позже у него на это духа недостанет, он и сам говорил — решимости у него больше, чем на одно утро, не хватает...

— Но жить в такой тревоге?.. — вскричала сестра, простившая брату почти все его грехи при одной только мысли, что он мог умереть.

Она передала мужу условия соглашения, которые Пти-Кло якобы выторговал у Куэнте, и Давид тут же принял их с явной радостью.

— Проживем как-нибудь в деревне неподалеку от Умо, близ фабрики Куэнте. Я хочу только покоя! — вскричал изобретатель. — Если Люсьен покарал себя смертью, нам достанет средств, чтобы дожить до отцовского наследства; а если он жив, бедному мальчику придется приноровиться к нашему скромному достатку... Куэнте наживутся на моем изобретении; но, в сущности, что я такое в сравнении с родиной?.. Обыкновенный человек. Если мое изобретение послужит на пользу всей стране, ну, что ж, я буду счастлив! Видишь ли, милая Ева, мы с тобой оба не годимся в коммерсанты. У нас нет ни страсти к наживе, ни пристрастия к деньгам, которое вынуждает цепляться за каждую монету, задерживая даже самые законные платежи. А в этом, пожалуй, и состоят достоинства торгаша, ибо эти два вида скупости именуются: благоразумие и коммерческий гений!

Обрадованная согласием во взглядах, этим нежнейшим цветком любви, ибо интересы и склад ума могут быть различными у двух любящих существ, Ева передала через тюремщика записку Пти-Кло, в которой она просила освободить Давида, так как условия соглашения для них приемлемы. Через десять минут в мрачную камеру Давида вошел Пти-Кло и сказал Еве:

— Ступайте домой, сударыня, мы придем вслед за вами...

— Ну, любезный друг, — сказал Пти-Кло, — как же ты все-таки попался? На что тебе потребовалось выходить?

— Ну, как же я мог не выйти? Прочти, что пишет Люсьен.

Давид подал Пти-Кло письмо Серизе; Пти-Кло взял его, прочел, повертел в руках, ощупал бумагу и, заговорив о делах, как бы в рассеянности смял записку и сунул ее себе в карман. Потом стряпчий взял Давида под руку и вышел с ним из тюрьмы, ибо распоряжение судебного пристава об освобождении заключенного было получено тюремщиком, пока они разговаривали. Вернувшись домой, Давид почувствовал себя на седьмом небе; он плакал, как ребенок, целуя своего малыша Люсьена, очутившись опять в своей спальне после трехнедельного заключения, последние часы которого, по провинциальным понятиям, были позорны. Кольб и Марион уже воротились. Марион узнала в Умо, что Люсьена видели за Марсаком, на парижской дороге, по которой он шел пешком. Его франтовской наряд привлек внимание крестьян, ехавших в город на рынок. Проскакав верхом по большой дороге до Манля, Кольб услышал там от г-на Маррона, что Люсьен проехал в карете на почтовых.

— Что я вам говорил! — вскричал Пти-Кло. — Этот малый не поэт, а какой-то сплошной роман.

— На почтовых? — сказала Ева. — Куда же он на этот раз направился?

— А теперь, — сказал Пти-Кло Давиду, — идите к господам Куэнте: они вас ждут.

— Ах, сударь! — воскликнула прекрасная г-жа Сешар, — прошу вас, защищайте получше наши интересы, вся наша будущность в ваших руках.

— Не угодно ли вам, сударыня, чтобы переговоры состоялись у вас? Оставляю вам Давида. А эти господа пожалуют сюда вечером, и вы увидите, как я защищаю ваши интересы.

— О сударь, вы оказали бы мне большое одолжение, — сказала Ева.

— Отлично! — сказал Пти-Кло. — Сегодня, в семь часов вечера, у вас в доме.