Адреса любви: Москва, Петербург, Париж. Дома и домочадцы русской литературы - Вячеслав Недошивин

Был женат трижды, как и накаркал ему когда-то Толстой. От Таси ушел к Любе Белозерской – Белосельской-Белозерской, которую Ильф и Петров ядовито звали «княгиней Белорусско-Балтийской», а он называл «Любан», «Банга», «Топсон», «Нанси». Познакомится с ней на шикарном приеме в Бюробине – Бюро обслуживания иностранцев (Москва, Денежный пер., 5), в том изящном дворце, где почти сто лет назад жил Загоскин, писатель, у которого бывали и Гоголь, и Белинский, и Погодин, и где в июле 1918-го эсер и чекист Блюмкин «хлопнул» Мирбаха, немецкого посла. Где-то здесь, в парадном зале сохранившегося здания, Булгаков подсел к роялю и наиграл вальс из «Фауста». Люба, как раз искавшая себе уже третьего мужа, отметит: у этого «лицо больших возможностей», вылитый Шаляпин. Только вот «цыплячьи» ботинки с ярко-желтым прюнелевым верхом смущали. Булгаков скажет потом: «Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом достались мне эти ботинки…» Она, двадцатитрехлетняя дочь дипломата, служила машинисткой в издательстве, но была, что называется, «женщиной с прошлым». Еще девочкой училась классическому танцу в Петербурге, в школе балетного искусства братьев Чекрыгиных (С.-Петербург, ул. Марата, 31), что позволит ей потом с легкостью поступить в парижскую труппу знаменитого кабаре «Фоли-Бержер» (Париж, ул. Рише, 32). В Париже жила с мужем журналистом Ильей Василевским-Не-Буквой (Париж, ул. Де О, 3), писала, вообразите, рассказы (муж издавал газетку), знала даже Бальмонта и самого Бунина. «Неглупая, практическая женщина, она приглядывалась к мужчинам, – скажет о ней приятель Булгакова, писатель Юрий Слезкин, у которого порознь, но бывали оба (Москва, Трехпрудный пер., 3/16). – Наклевывался роман у нее с Потехиным – не вышло, было и со мною сказано несколько теплых слов…» Добавит: «Умна, изворотлива, умеет себя подать и устраивать карьеру мужу, она пришлась как раз на ту пору, когда Булгаков выходил в свет и, играя в оппозицию, искал популярности в кругах интеллектуалов…» Позже, войдя в дом Булгаковых, Люба по-свойски станет учить Тасю танцевать фокстрот и, может, под граммофонный шаг – жаловаться: жить негде. «Мне остается, – будет говорить, – только отравиться…» Булгаков даже скажет Тасе: «У нас большая комната, нельзя ли ей у нас переночевать? У нее положение хоть травись». Тася выдохнет: нет, нельзя. А он Любу – боготворил, купил ей шубу из хорька, потом какое-то жемчужное ожерелье, но главное – посвятил ей «Белую гвардию». Когда принес журнал покинутой уже Тасе, в ту комнату, куда не заглядывало солнце, она, увидев посвящение, спросила: как же так, ты ведь говорил – это мне? «Люба попросила, – смутилось «солнце». – Я чужому человеку не могу отказать, а своему – могу…» Вот тогда она и швырнет журнал за порог. А в старости признается: он даже билета на «Турбиных» не предложил ей. Домработницам давал, а о ней – забыл…

«Ты вечно будешь виноват перед Тасей», – узнав о разводе, крикнет ему Надя, сестра. Он и сам скажет потом: «Из-за тебя, Тася, Бог меня покарает». Приносил сперва деньги, помогал. Но интересовался ли, что ей, выживая, пришлось делать какие-то шляпки, потом стучать на машинке, а позже (иначе нельзя было получить тот самый профбилет) – пойти на стройку, таскать кирпичи. Столбовой, повторю, дворянке! Он, в одночасье ставший знаменитым, в новом костюме, галстуке-бабочке (элегантный, талантливый, обаятельный, чертовски остроумный), подхватив Любу, летел на «Травиату», а Тася, заработав стаж «на кирпичах», как раз была переведена в кладовщицы: выдавать инструменты. Там же, на стройке. Неловко, конечно, приводить недавно открывшийся документ, но всё же… Короче, в сохранившейся налоговой декларации его говорится: в 1927-м заработал чистыми 19 736 рублей, в 1928-м – 11 086. Годовой доход рабочего, той же Таси, например, составлял тогда 900 р. – меньше сотни в месяц. А когда в 1928-м Мака, Макуся, Мася-Колбася, как звал его Любин круг, заключив договор на вторую пьесу во МХАТе, укатил с женой на курорт (в мягком международном вагоне), Тася только-только добилась места медсестры в регистратуре в окраинной поликлинике – где-то в Марьиной Роще. Потом, в 1936-м, Булгаков еще жив, она вообще окажется в Черемхове, под Иркутском, где в войну станет медсестрой в госпитале: судна из-под раненых, окровавленные бинты в тазу, и швабры, и ведра, и вечные половые тряпки…

Восемь лет проживет Булгаков с Любой. Сначала у сестры Нади в школе им. Бухарина, где та была директором (Москва, Большая Никитская ул., 46), потом – в «голубятне», на втором этаже какой-то, ныне давно снесенной, дворовой пристройки в центре столицы (Москва, Чистый пер., 9), где он напишет и «Дни Турбиных», и «Собачье сердце», потом в двух комнатках в Малом Левшинском (Москва, Малый Левшинский пер., 4). А позже, уже до 1934 года, – в отдельной трехкомнатной квартире на Пироговке (Москва, Большая Пироговская ул., 35а). Мечты сбывались. Его ведь тоже «испортил квартирный вопрос» и отдельная квартира – «пунктик» его. Нормальный «пунктик», но… Но уже через год после регистрации брака он напишет о Любе в дневнике: «При всяком ли она приспособилась бы так же уютно, или это избирательно для меня?» Приспособилась, именно что – приспособилась. Ибо когда его пьесы стали снимать одну за другой, а ей захотелось иметь «маленький автомобиль» (лошадь Нину она, на паях с женой актера Михаила Чехова, уже держала в манеже), Люба вдруг увидела в нем как бы Василевского – бывшего мужа-неудачника. Кто же из элиты любит лузеров? Да и он всё больше понимал про Любу: этот приз – не для него. Особо обидел его «Достоевский». Телефон в его кабинете висел над рабочим столом, и когда Люба, нависая над его головой, заболталась как-то с подругой, он, не без укоризны, заметил: «Ведь я же работаю, Люба!..» Тут «наездница» и выдала ему. «Ничего, – ожгла, – ты не Достоевский!» Елена Шиловская, будущая третья жена (она уже встречалась с ним), возмущенно рассказывала потом, что он бледнел, даже вспоминая об этом. Короче, когда финансовая катастрофа разразилась, когда он впервые обратился к Сталину (и тот спасет его, устроит в театр), семья его тихо распалась. Но вот что удивительно: толпы литературоведов будущих, закрывая глаза на всё плохое (ради «песен», конечно, ради них!), будут искать и даже находить в Маргарите, «королеве» его романа, черты Любы. Дескать – с нее списано. И уж совсем прямо, просто в лоб, будет направо и налево звать себя Маргаритой третья жена его – Елена Шиловская, она же Неелова, она же – Нюренберг. Та, которая станет третьей и меж двух любовников своих, та, в шубке на вокзале в войну, во время эвакуации.

Литературовед Л.Яновская назовет Елену «Женщиной с большой буквы». «Люди, – напишет, – охотно становились ее рабами. Нет – подданными». Странное доказательство большой буквы. Тася, напротив, сама готова была стать, да и стала рабой любимому мужу. А я, если уж про доказательства, вспомню Цветаеву. «Все женщины, – сказала она, знавшая про любовь едва ли не всё, – делятся на идущих на содержание и берущих на содержание». Себя причисляла ко вторым и досказала: «Не получить жемчуга, поужинать на счет мужчины и в итоге – топтать ногами – а купить часы с цепочкой, накормить и в итоге – быть топтанной ногами…» Точь-в-точь про наш случай сказала!

Не доказано, стал ли «рабом» третьей жены Булгаков, но ныне известно: она подбивала его написать пьесу об армии, о Фрунзе, например («Ну что тебе стоит?»). Подталкивала просить у кремлевских хозяев уже четырехкомнатную квартиру, он даже написал, что жена страдает «пороком сердца», упоминания о каковом я больше нигде не встречал. Наконец, она не просто оторвала его от так называемых пречистенцев, интеллигентского круга, который, как испугалась Елена, «выдвигал» мужа как знамя и «хотел сделать из него распятого Христа», но почти склонила его (если верить ее дневнику) к написанию романа «Пречистенка», который раздраконит, наконец, критически «эту старую» уходящую Москву. Платонов, та же Цветаева, тот же Волошин и даже Мандельштам могли ради правды погибать и «идти на Голгофу», а он, решила Елена, не пойдет. Но зато при ней ему всю дорогу будет ну очень комфортно: уютно, ухожено, сытно. Чуть не написал его же словами: «толсто и денежно»!.. Кстати, родственники и близкие напишут потом, что приемы, которые он устраивал с Еленой в последней своей квартире, в Нащокинском, роскошью и богатством затмевали даже толстовские…