Адреса любви: Москва, Петербург, Париж. Дома и домочадцы русской литературы - Вячеслав Недошивин

Из книги Алексея Варламова «Михаил Булгаков»: «Журналистка Алевтина Рябинина в статье “ Тайны булгаковской Маргариты” написала: “Существует еще одна догадка по поводу связи Елены Сергеевны со спецслужбами: донесения НКВД она составляла при участии, а иногда под диктовку мужа. Исследователи и по сей день гадают над их тончайшим психологическим расчетом, благодаря чему даже такой беспощадный человек, как Ягода, наложил на них свою знаменитую резолюцию: “Надо дать ему работать”… Согласно этой “версии”, – заканчивает А.Варламов, – Елена Сергеевна была двойным агентом: Лубянки и собственного мужа… Высший пилотаж для любой контрразведки! Но это всё только догадки. Секретная папка Булгакова и по сей день под семью замками…»

Да, странным является то, что на допросах в НКВД арестованных Жуховицкого и Добраницкого (оба часто бывали в доме писателя, и оба – осведомители Лубянки) имени Булгакова не упоминалось – верный признак, как утверждают, что «не упоминаемый» сам был связан с «органами». И самым, конечно, странным в биографии Булгакова – тут прав Варламов! – является то, что материалы о нем в нынешней ФСБ рассекречены только до 1936 года. Что же в остальных папках, может, самых важных, ибо как раз в конце 1930-х он и взялся за главный роман своей жизни – за «Мастера»? Но и, конечно, не праздный вопрос, подвешенный им в романе: кого же тогда вывел он под именем ставшей ведьмой Маргариты? Елену, как сама она утверждала до самой смерти, или всё-таки – кого?.. «Через какую же линию, – гадала Яновская относительно Елены Булгаковой, – примысливал дерзкий Булгаков ее кровное родство с династией Валуа?..»

Мы примысливать не будем. «Жизнь, – согласимся с Булгаковым, – куда хитрее на выдумки самого хитрого выдумщика». Будем помнить главное: что отчество его романной Маргариты было Николаевна, как и у Таси, единственной венчанной жены его. Сами мотивы романа четко навеяны «Фаустом» Гете, а оперу «Фауст» он только с Тасей слушал почти десять раз. И что юный де Ла Моль в романе Дюма, преследуемый толпой, жаждущей его убить, прорывается в Лувр, влетает в спальню королевы Марго и, оставив кровь на коврах, бросается к ее ногам. «Вы королева… спасите же меня!» Марго – это женщина, как верно пишет Яновская, которая «спасает»! А кто реально спасал Булгакова, и не докладными в НКВД, – мы с вами знаем уже…

Маргарита – это Тася. Не мои слова – так напишет Яновская. Правда, потом почему-то отступится от этого утверждения… Яновская найдет Тасю в Туапсе, где та доживала свой век. Два дня будут сидеть в ресторане, бродить вдоль моря и разговаривать и вспоминать. Не знаю, расскажет ли Тася Яновской, что в романе о Мастере узнала их село Никольское, где он работал когда-то врачом, то «адское место» с одинокой осиной у мостика, на которой хотелось повеситься? Что в романной Маргарите, бесстрашной «стрелой» прыгавшей в воду, узнала себя, смело нырявшую в Волгу «головкой», что так восхищало когда-то Мишу? А однажды, там же, в Туапсе, когда Тася в своей однокомнатной квартирке будет сидеть на тахте, покрытой чудом уцелевшим с тех еще времен ковром, Яновская вдруг с предельной ясностью поймет: Тася всё еще любит своего писателя. Поймет из-за жеста, из-за мелочи, когда та каким-то гибким движением, с бессознательной нежностью вдруг проведет ладонью как раз над ковром. Яновская пишет: она просто обомлела от догадки: любит. «Всегда любила самоотверженно и страстно, – напишет о Тасе, – от юных лет до старости…» Любила, и – никогда не простит. Любила и потому – давно простила всё. «“Маргарита?” – тихо ахнуло во мне, – пишет Яновская. – Неужели она была его Маргаритой?..»

Тася, Татьяна Николаевна, уехала из Москвы, из своего подвала на Садовой, в 1936-м, когда после третьего брака Булгакова прошло три года и надежд на возвращение мужа не осталось. Ни разу не дала ему знать о себе, отгородилась от всех, решила никогда и ничего не рассказывать про них: ни про белую карету, в которой ехали после венчания, ни про единственную пощечину, которую влепила ему незадолго до развода. Уехала в Черемхово, под Иркутск, к врачу-педиатру Саше Крешкову из их давней с Мишей компании. Везла в Сибирь (декабристка!) письма Миши, фотографии да переписанную от руки статью о нем в восьмом томе Советской энциклопедии. Гордилась им. Переписала статью потому, что отдельные тома не продавались, а всю энциклопедию купить было не по деньгам. У него были премьеры, рестораны, курорты на юге, где расхаживал весь в белом, умопомрачительные приемы в американском посольстве, на которых был на равных не просто с Мейерхольдом и Таировым, но – с Ворошиловым, Кагановичем, Бухариным, а у нее – больничка при шахте, где была медсестрой, тоже белые, но халаты, бессонные дежурства, матерок больных на перевязках и вечная усталость. Крешков ревновал ее и больше всех – к Булгакову («Ты до сих пор его любишь!..») и однажды, когда она уехала в Москву, порвал и выбросил все ее письма и фотографии. Даже – статью из энциклопедии. Это случилось в 1940-м, когда она узнала, что Миша умер. Кинулась на вокзал, конечно, но даже на кладбище опоздала. Иркутск ведь. Навестила в Москве лишь сестер Булгакова. Те и сказали ей, что умер он в Прощеное воскресенье, что перед смертью искал ее, что, умирая, кричал от боли, но, когда мог говорить, сказал пасынку Сергею: «Ты слышал про Диогена? Я хотел жить и служить в своем углу. Я никому не делал зла…» Тася, услышав рассказ, промолчит, даже не расплачется, лишь погладит посмертную маску его, кстати, совсем непохожую. «А мне, – признается сестрам, – не о ком заботиться. Мужу помогаю. Делаю всё, что требуется от жены. Но ради Миши готова была отдать жизнь…»

Через несколько лет, разойдясь с Крешковым, распишется с Давидом Кисельгофом, адвокатом, но тоже из общей их с Мишей компании. Словно всё хорошее для нее было там. Она ведь часто бывала с Мишей и у Крешковых на Малой Бронной (Москва, ул. Малая Бронная, 32) и у Кисельгофа в Скатертном (Москва, Скатертный пер., 25). Смешно, конечно, ныне, но Давид Кисельгоф был единственным, к кому ревновал когда-то Тасю ее Миша. Теперь им было под пятьдесят. Они уедут в Туапсе, где у моря она и похоронит Давида. А 10 апреля 1982-го соседи Таси заметят дым, выползавший из-под ее двери. Когда однокомнатную квартиру взломают, увидят прогоревшую на плите кастрюлю. И рядом, в лужице крови – Тасю…

Ермолинский напишет потом сначала про третью жену, про Лену, что она до старости сохранила страсть к нарядам и Булгаков воистину и после смерти оказался для нее «золотым автором» (только архив его продала за 29 тысяч), а после, короче, куда короче, – и про Тасю.

Из воспоминаний Сергея Ермолинского: «Бедный Миша! Он как-то лишь мельком обмолвился… о Татьяне Николаевне. Но я убежден, она продолжала жить в нем потаенно – где-то в глубине, на дне его совести – и как ушедшая первая любовь, и как укор… Он ждал ее, мучаясь и стыдясь, плохо скрывая это от нас. Не знаю, пришла бы она, если бы была в эти дни в Москве? Она исчезла из его жизни незаметно и никогда, ни единым словом не напомнила о себе. Он так и не узнал, где она и что с ней. Ее обида была горше обыкновенной женской обиды, а гордость – выше всякого тщеславия… Я понимаю боль моего умирающего друга, когда он вспоминал о Тасе Лаппа…»

Это он про ту последнюю просьбу Булгакова перед смертью – позвать Тасю. Не нашли… И он – отвернулся к стене и умер. Кстати, Тася, отвечая Ермолинскому из Туапсе, напишет: «Я у него была первая сильная и настоящая любовь (на склоне лет уже можно обо всем сказать). Нас с ним связывала удивительная юность. Но теперь, – закончит одним словом, – поздно…» А ведь этим же – «поздно» – закончит свой роман и писатель. Мастер в романе, выйдя из дома умалишенных, помните, шепнет Маргарите: «Поздно. Ничего больше не хочу, кроме того, чтобы видеть тебя… Бедная, бедная…»