Синий взгляд Смерти. Рассвет. Часть первая - Вера Камша

– Нет, к моим выводам. Кроме того, к ним имеют отношение опыты графа Валмона, видения госпожи Арамона, замыслы Вальдеса, холтийские столицы и многое другое. Ойген, я отнюдь не уверен в своей правоте, но держать свои мысли при себе права больше не имею.

– А я не уверен, что способен это слушать, – заявил Эмиль. Ариго промолчал, но его явно обуревали те же сомнения.

– Можете не слушать. – Лионель кивнул барону и тронул Грато коленом, вынуждая ускорить шаг. – Когда я был в Альт-Вельдере, я перечел Иссерциала. Не для удовольствия, само собой, хотя получил и его. Правдивостью и точностью драматург не отличался, но я верю, что во времена Элкимены и Арсака золотоземельцы резались друг с другом не хуже обитателей Седых земель, а из гоганской Кубьерты следует, что и в Бирюзовых не отставали. При этом среди смертных разгуливали боги, которые затем исчезли.

И наши предки, и гоганы, и мориски сходятся в том, что боги уходили не навсегда, а гоганы и абвениаты к тому же решили, что боги поручили Кэртиану своим потомкам от смертных женщин. Так якобы и возникла занявшая внутренние Золотые земли анаксия, слишком большая, чтобы не развалиться за двадцать лет, но почему-то продержавшаяся две с лишним тысячи. Любопытно, что мира за горами и морями для большинства ее обитателей словно бы не существовало. Бирюзовые и Седые земли в это время раздирали войны, затем за них взялись холод и чума. Вытесненные более удачливыми соседями гоганы бежали к морискам, причем навеки отказались от войн. Холтийцы не отказались, но стали шарахаться от воды и нигде не оседают надолго. Вариты и агмы двинулись с места позднее, захватив с собой старые распри, но имеются свои запреты и у вас. Не столь странные, как у гоганов, но имеются, а вот у нас – нет. И никогда не было, если не считать Адриановых заповедей, позднее измененных конклавом.

– Я не стал бы их учитывать. – Барон был сама серьезность. – Церковные заповеди являются благими пожеланиями, ничем не подкреплены, и им никто не следует до конца. Гораздо больше на запреты похожи так называемые суеверия, когда люди чего-то не делают из страха, но я, Лионель, сейчас обеспокоен твоей судьбой. Помимо того, что в отсутствие герцога Алва ты незаменим, ты мне очень симпатичен. Я буду настаивать на увеличении твоей охраны за счет моих людей.

– Я очень признателен. – Любопытно, если сообщить о предчувствиях Эмиля Хайнриху, пожелает ли тот увеличить охрану собрата-варвара за счет «медведей»? – Но я настаиваю на немедленном обсуждении природы скверны. Тебе знакомы выражения «нет совести», «нет ума», «нет страха», «нет желания»?

– Разумеется.

– А что ты скажешь о «нет желания переходить горы, плыть за моря, защищать свою веру, завоевывать соседей»? Мой братец, перед тем как мы увидели девицу фок Дахе, обронил, наверное, самую важную в своей жизни фразу. Дескать, нашим предкам было лень. Но ленивому не нужны запреты, он и так будет сидеть на месте и соизволит встать, только чтобы лечь, – лень же, по сути, есть отсутствие желания что-то делать. Что, если боги, покидая свой мир, погрузили анаксию во временный полусон, отняв у ее жителей желание что-то делать сверх того, без чего не обойтись? Есть, одеваться, строить дома, продолжать свой род приходилось, но к большему не тянуло. Это прочим достались запреты и кары за их нарушение – мор, холод, потопы… Выжившие раскармливали жен, шарахались от большой воды и не воевали в Излом, а в анаксии тем временем просто тихонько жили и ждали. Время шло, боги не возвращались, люди рождались людьми, и нечто, к ним приставленное, продолжало отбирать у них бо́льшую часть стремлений. Вот отобранное и заполняло те самые загадочные «колодцы», о которых мы с тобой не раз говорили.

Академики обожают рассуждать о всяческих невидимых глазу и неосязаемых субстанциях вроде мирового эфира. Видимо, то, что отбиралось у людей, имеет сходную природу и при этом со временем способно портиться. А почему нет? Ведь его источник – смертные, а все рожденное умирает и разлагается. Загнивает даже вода, если в ней нет соли и много ряски и водорослей. Вишневое вино, перестояв свое, стало ядом. Стремление к недостижимому, готовность к риску, нежелание довольствоваться тем, что уже есть, превратились в скверну, которая выплеснулась на самые крупные и самые старые города. Вышло нечто вроде коронационных фонтанов, что били на столичных перекрестках. Не все готовы пить дармовое вино – особенно если оно омерзительно, но для пьяницы вкус и запах значения не имеют, он выпьет любое, лишь бы было доступно. И он не протрезвеет, пока бьет фонтан. Подумай над этим. Если ты меня опровергнешь, я буду лишь рад.

– Я буду думать, – очень серьезно пообещал бергер, – но я просил бы тебя сообщить то, что ты мне рассказал, графу Валмону и Хайнриху. Мне трудно в этом признаться, тем не менее гаунау нам необходим.

– А мне было трудно пригласить тебя на встречу с Хайнрихом. Неделю назад я написал ему о необходимости обсудить положение, в котором север окажется к лету. Ты со мной поедешь? Это никоим образом не приказ.

– Подобная встреча – необходимость. Разумеется, я приму посильное участие, однако ты к этому времени должен находиться в добром здравии. Мы можем принять меры по защите от покушения, но нельзя сбрасывать со счетов такие вещи, как проклятия, порча и загробная ненависть…

– Постой-ка! – Это не было предчувствием, просто тихо всхрапнувший Грато дал понять, что поблизости появились чужие лошади. – Кажется, закатом любовался кто-то еще. Или не любовался…

Озеро было золотым насквозь, до самого усыпанного несметными сокровищами дна. Вглядевшись, Матильда узнала янтарные четки, проданные Альдо и перекупленные Хогбердом. Рядом упокоились фамильные украшения Мекчеи, но главной драгоценностью оставалось само озеро, ведь в нем плескалась не вода, а старый мансай. Можно было встать на колени и пить, пить, пить до изнеможения. Агарисские сидельцы так и делали – стояли на четвереньках вдоль маленькой бухточки и лакали, воздерживался лишь Хогберд. Пегий боров зачерпывал золотистое вино ведром и, воровато оглядываясь, передавал отцу эконому, а тот переливал краденое в водовозную бочку, куда впрягли злополучного линарца. Хогберд не просто вернул лошадь монахам, он вступил с ними в сговор! Проныра мог черпать из запретного озера, ведь его принимала в своем доме урожденная Мекчеи. Поделать с этим ничего было нельзя: нечисть пускают лишь раз – называют по имени, и она входит. Кто-то является налегке и забирает хозяев, а барон приперся с ведром и принялся, по своему обыкновению, наживаться.

– Теперь ядом станет и это вино, – грустно сказал черный олларианец, о котором Матильда забыла и думать. Аспид стоял у самого берега, придерживая полы своего одеяния. – Вы опоздали, фокэа, но я вас не виню. Вы счастливы, а счастье отвлекает!

– Я им сказала про колодцы, – обиделась Матильда, – и Валме даже услышал.

– Колодцы все равно расплескали, – укорил аспид и попятился, потому что из мансая вылезла нога в сапоге, но без туловища. Нога заканчивалась белой костью, совсем как у курицы, которую уже обглодали. Одинокая конечность пару раз топнула, чтобы отряхнуться, полетели золотистые брызги, аромат мансая стал еще сильней!