Среди пуль - Александр Проханов

– Марк, надеюсь, девушки уже ушли? – посмеиваясь, спросил Каретный, проходя в комнаты и плюхаясь в глубокое кожаное кресло. – Дай нам что-нибудь выпить! А то у нас желудки примерзли к позвоночникам!

Белосельцев, усевшись в кресло, с наслаждением оглаживал мягкие кожаные подлокотники, предвкушая согревающую рюмку. Комната, в которой он оказался, ничем не напоминала разгромленный офис. Ни конторских столов, ни компьютеров. Атласные обои. Плотные шторы на окнах. Резной, с латунной стойкой бар. Под торшером на лакированном столике – овальный футляр, в котором носят виолончели или саксофоны.

– Джин?.. Виски?.. Водка?.. – Марк, подвязавшись маленьким фартуком, орудовал у бара, выставлял бутылки и рюмки.

– Виски! – потребовал Каретный. – И не вздумай кидать лед!

Они пили виски из тяжелых граненых стаканов. Белосельцев с наслаждением пропускал длинные обжигающие глотки, ниспадавшие в глубину тела мягкими волнами тепла.

– Неспокойно у вас тут, – обратился Марк к Белосельцеву, показывая, что рад встрече, хочет услужить гостю, дорожит их прежним знакомством. – Опять, что ли, русская революция? Россия не может без этого?

– Россия меняет кожу, – ответил Белосельцев. – Вернее, кожу с нее снова сдирают, и она кричит от боли.

Шторы были плотно задернуты, но сквозь рамы и тяжелую ткань долетал дрожащий гул проспекта и тревожащий чужеродный звук – голосящего «желтого Геббельса».

– Ты приехал в неудачное время, – сказал Белосельцев. – Туристы перестали к нам ездить.

– Я люблю Россию в любое время. Россия всегда прекрасна, Москва всегда прекрасна.

– Марк – настоящий еврей, а значит, он по-настоящему любит Россию, – посмеивался Каретный. – Никогда не могу застать его дома. То в Коломенском, то в музее Рублева, то в консерватории на Стравинском, то на выставке старинного серебра. Еврей-русофил. У него есть теория, согласно которой судьбы евреев и русских переплетены неразрывно со времен Хазарского каганата. История России и история Израиля – это почти одно и то же. Правильно я трактую, Марк?

– Я родился в России, как и многие евреи. Эта земля, давшая мне жизнь, для меня священна. Евреи и русские пережили здесь столько, так переплелись своей любовью и ненавистью, что им уже нельзя друг без друга. Любое событие русской истории мы, евреи, воспринимаем как часть своей истории. Если правы богословы и грядут последние времена, то их приближение и свершение будут делом рук евреев и русских. Мы, два народа, покинем эту землю, обнявшись.

– Значит, ты приехал пережить вместе с нами еще одно событие русской истории? – спросил Белосельцев, согреваясь от выпивки, чувствуя, как озноб прячется, словно мышь в норку, в дальний потаенный уголок тела.

– Я приехал с друзьями принять участие в струнном концерте, – усмехнулся Марк, кивая на овальный футляр, лежавший в свете торшера. – Сегодня на Красной площади дирижирует Ростропович. Мы, разумеется, не сможем составить ему конкуренцию, но вслед за ним и мы извлечем свои инструменты!

– Где даете концерт? – поинтересовался Белосельцев.

Марк не успел ответить. Зазвонил лежащий на столике радиотелефон. Марк схватил, растворил его, как футлярчик, и на дне, словно рассыпанные жемчужины, засветились кнопки. Бурно, раздраженно он заговорил на чужом, рокочущем языке, шевеля сочными влажными губами. Захлопнул телефон, положил раздосадованно на столик.

– Я ведь просил консульский отдел вашего МИДа подготовить паспорта с выездом через Швейцарию, – Марк сердито обратился к Каретному. – Ваши дурни-чиновники едва не отправили паспорта снова в посольство Израиля. Мы ведь договорились: закончим операцию и исчезнем! Никто не должен знать, в какую сторону мы уехали!

– Не волнуйся. Вошли в одну дверь, вышли в другую. На следующий день после операции лично привезу тебе и твоим ребятам паспорта со швейцарскими визами. Виолончелисты, ученики Ростроповича, имеют право путешествовать по всему миру.

– Можно взглянуть на твою виолончель? – спросил Белосельцев, потягивая вино. – У моего деда была виолончель. В детстве я взял у него несколько уроков.

Марк посмотрел на Каретного.

– Покажи ему виолончель, – кивнул Каретный. – Может быть, он на такой и играл.

Марк подошел к торшеру. Отомкнул у футляра замок. Открыл крышку. На малиновом бархате, в углублениях, разобранная на части, лежала винтовка. Отдельно – ствол, прицел, приклад и цевье. Лакированное смуглое дерево, вороненая сталь, стеклянная капля оптики. Снайперская винтовка как драгоценность покоилась на сафьяновом ложе. Марк, владелец винтовки, любовался ее совершенными формами.

– Ну как? – засмеялся Каретный. – Послушаем концерт Вивальди?

Марк улыбнулся, а Белосельцев в отпущенные ему секунды невидимым циркулем промерил расстояния, моментально выстроил чертеж. Дом Советов, осажденный войсками. Крыша дома со стрелковой ячейкой. Марк, еврейский стрелок «Иерихона». Руцкой, идущий вдоль баррикад. Он, Белосельцев, выполняющий задание Руцкого. Каретный, поджидающий его у кольца оцепления. Он соединил эти точки пунктирными линиями, и в центре чертежа, как его главное содержание, – снайперская винтовка на малиновом сафьяновом ложе.

– Кто мишень? – стараясь казаться спокойным, небрежно спросил Белосельцев. – Руцкой?.. Хасбулатов?.. Они редко выходят из Дома…

– Не они… Руцкой уже сегодня лежал бы с дыркой в башке, – ответил Каретный. – Когда он вышагивал посреди своего потешного войска, мы с Марком рассматривали его усы в трубку прицела. Одна секунда, и из него вылетели бы остатки мозгов. Ты ведь там тоже присутствовал. Не чувствовал, как я посылал тебе воздушный поцелуй?

– Кто мишень? – повторил Белосельцев.

– После установления блокады – спасибо тебе за содействие – мы несколько дней подряд повышали напряжение внутри кольца, проводили операцию «Страх». – Каретный с наслаждением отпил виски и замер, ожидая, когда волна тепла прольется в самую глубину тела. – Мы отключили связь, электричество. Имитировали штурм. Нагнетали слухи. Обрабатывали сознание с помощью громкого вещания. Сегодня Белый дом превратился в большую психушку, и Руцкой с Хасбулатовым – ее главные пациенты.

Белосельцев старался не выдать жестом, движением зрачков, как чутко он внимает. Как обострились его зоркость и слух. Как поглощает память малейшие детали услышанного. Он вновь оказался в фокусе, куда сходились лучи информации. Сжимались, сдавливались, накаляли огненную малую точку. Он, разведчик, нес в себе эту точку, раскаленную от бесчисленных, попадавших в нее корпускул. Становился обладателем знания. Это знание было его смертью. Он копил в себе свою смерть, собирал ее по крупицам и крохам.

– Сегодня начинается второй этап операции под кодовым названием «Музыка». – Каретный опьянел, глаза его блестели, он водил рукой, в которой блестел стакан. – Мы начнем ее с концерта Ростроповича! С его дирижерской палочки! Под взмахи этой хрупкой лакированной палочки отряды ОМОНа пойдут крушить толпу, скопившуюся на внешней стороне оцепления. Их будут дубасить несколько дней подряд, всю эту московскую голытьбу, которая стремится прорвать блокаду, вызволить своих промерзших и продрогших товарищей. Операция «Музыка» начнется сегодня, когда великолепный маэстро взмахнет на Васильевском спуске своей волшебной палочкой.