Столетняя война. Том I. Испытание битвой - Джонатан Сампшен

между иностранцами, временно находящимися в королевстве, такими как купцы, моряки и другие путешественники, и иностранцами с определенным местом жительства. Тех, кто относился к первой категории, почти всегда арестовывали при обнаружении: во Франции — уже в сентябре 1336 года, в Англии — несколько позже. Иностранцев-резидентов, напротив, в большинстве случаев оставляли в покое, за исключением тех случаев, когда считалось, что они представляют прямую угрозу безопасности королевства. Правительство Филиппа VI сначала не возобновило приказ Карла IV от 1326 года об аресте всех англичан, проживающих во Франции. Однако в августе 1338 года оно приказало провести обыск в их домах и конфисковало их оружие. Французское правительство также время от времени заключало в тюрьму англичан, которые проживали в приграничных районах. Например, два англичанина, которые в 1340 году содержали пивоварню в Компьене, были заперты в городской колокольне во время осады Турне. Опасения французского правительства отнюдь не были абсурдными. Англичане, жившие во Франции, иногда выступали в роли шпионов. Человек, который провел Эдуарда III через болота Соммы в августе 1346 года и позволил ему избежать ловушки, был местным жителем, родом из Йоркшира[748]. Английская политика была очень похожа на французскую. В первые несколько лет войны французам было запрещено проживать на побережье или приближаться к нему. Мужчины французского происхождения периодически становились жертвами панических настроений по поводу шпионажа и пятой колонны. Во время вторжения Эдуарда III в Бретань в 1342 году подозреваемых французских шпионов и курьеров задерживали и обыскивали в портах, а все найденные у них документы отправляли в Лондон для тщательной проверки. Значительное число подозрительных лиц, большинство из которых, вероятно, были совершенно невиновны, было заключено в Ньюгейтскую тюрьму[749]. Но ни в одном из королевств не было последовательной политики и всеобщего интернирования иностранцев. Кажется удивительным, что в начале 1340-х годов в Амьене молодой англичанин жил во французской в семье, чтобы улучшить свое знание французского языка. Подобные аномалии были довольно распространены и в Англии. Пикар мог спокойно жить в Солсбери между 1341 и 1345 годами, изучая английский язык, а другой француз из Амьена, прибывший в 1340 году, мог заниматься там торговлей и пять лет спустя[750].

По обе стороны Ла-Манша 1345 год стал временем усиления враждебности по отношению к пришельцам из вражеского государства. После того, как английское правительство отказалось от перемирия в Малеструа, все французские купцы, недавно прибывшие в королевство, считались агентами врага, и в сентябре 1345 года был отдан приказ об их аресте. Французское правительство пошло дальше, приказав арестовать и заключить в тюрьму каждого англичанина, проживающего во Франции, и конфисковать его имущество. Когда Карл IV сделал это во время Войны Сен-Сардо, его сильно критиковали. Но в 1345 году правительство почти наверняка действовало под давлением общественного мнения. В районе Парижа люди не стали дожидаться указов короля. Англичане подвергались спонтанным нападениям и заключались в тюрьмы без всяких законных оснований, как только приходили новости о боевых действиях[751].

В обеих странах меры, принятые против граждан другой страны, способствовали развитию инстинкта преследования, который война пробуждает в большинстве обществ. Жан Тет-Нуар, один из придворных слуг Филиппа VI, родился в Англии от матери-англичанки и отца-француза и почти всю жизнь прожил во Франции. Однако его неоднократно заставляли платить налог на вражеских иностранцев, и в конце концов ему пришлось обратиться за официальным письмом об освобождении от него. Наверное, он чувствовал себя примерно так же, как Питер Хьюз, француз, проживший в Чиренчестере более двадцати лет с английской супругой и детьми, который в первые недели войны был вынужден обратиться за королевскими письмами о не признании его пришельцем. Английские чиновники испытывали огромные трудности с бретонцами и фламандцами, которые, будучи французами, были освобождены от правительственных санкций; с франкоязычными савойцами, которые были подданными империи, но многие из которых сражались во французских армиях; с франкоязычными гасконцами и жителями Нормандских островов, которые были подданными Эдуарда III; с франкоязычными англичанами, которых было больше, чем они думали; с супругами и вдовами англичан, родившимися во Франции; с бургундцами из герцогства Бургундия, которые были французами, и бургундцами из графства Бургундия, французами на практике, но не по закону. Как они должны были классифицировать Уильяма Кузанса, который происходил из графства Бургундия, но имел ценную недвижимость в Париже и был одним из главных финансовых чиновников английского королевского дома в течение более чем тридцати лет? В течение короткого времени в начале войны этот человек в обеих странах считался вражеским иностранцем. Мужчины должны были заявить о своей лояльности. В стране, чьи связи с языком и цивилизацией Франции были столь же древними и тесными, как в Англии, для многих это означало разрыв с собственным прошлым. У французов было меньше трудностей. Англичан было легче идентифицировать по их языку (даже когда они говорили по-французски). Англичанин не был встроен в ткань французской истории. Однако даже французам пришлось научиться распознавать шотландцев, многие из которых проживали во Франции в течение многих лет или прибыли туда совсем недавно на службу к Давиду II. Уильям Скот, портной из Нуайона, родившийся в Бервике-на-Твиде, вряд ли мог радоваться своему прозвищу англичанин. Оно стоило ему свободы на короткое время в 1326 году и стало причиной преследований со стороны сборщиков налогов и чиновников после 1337 года. Но ему повезло больше, чем четырем шотландцам, жившим недалеко от Амьена, которые были убиты группой солдат. В свою защиту нападавшие утверждали, что приняли своих жертв за англичан. Когда они объяснили свою ошибку, их помиловали[752].

Подобные чувства объясняют податливость аудитории, которую пропагандисты нашли для своей лжи и преувеличений в обеих странах. Французское правительство и его полуофициальные хронисты не упускали возможности связать Эдуарда III с Робертом д'Артуа, пугалом французской официальной мифологии, или очернить его такими историями, как часто повторяемая, но выдуманная история о том, что он изнасиловал графиню Солсбери, пока ее муж находился в плену. Эдуард III, со своей стороны, обвинил французского короля в попытке искоренить английский язык, как это сделал Эдуард I сорока годами ранее. Страхи и ненависть людей разжигались официальными слухами, такими как распространившаяся в 1346 году странная история о том, что Филипп VI заполнил свои итальянские галеры турками, чтобы навести невыразимые ужасы на прибрежные деревни Англии. Правда, как правило, была не менее эффективной. Зверства моряков из Кале получили самую широкую огласку. Захваченные документы, раскрывающие планы Филиппа VI по вторжению в Англию, зачитывались в общественных местах и выносились на рассмотрение Парламента. Францисканские и августинские монахи, величайшие публичные проповедники своего времени, были призваны "воспламенять сердца наших верных подданных"