За правое дело - Василий Семёнович Гроссман

живое сходство объединяет огни шахтерских ламп с бледным мерцанием звезд во мраке осеннего неба. Не затемнила война этих огней.

Много лет назад Иван Павлович мальчишкой шел душной летней ночью следом за отцом и матерью, державшей на руках младшего брата, на соседний рудник; отец помахивал шахтерской лампой, освещая путь. А когда мать пожаловалась: «Ой, руки не держат, устала», отец сказал ему: «Ваня, на-ка понеси лампу, а я Петьку от матери возьму». И вот уж давно нет на свете матери и отца, а Петька, которого несли родители на руках, стал высоким, молчаливым человеком с полковничьими «шпалами» на шинели, и уж не может Иван Павлович вспомнить, почему они тогда ночью всей семьей шли на рудник – то ли свадьба была, то ли дед умирал… А вот воспоминание о первом прикосновении к шершавому крючку лампы-бензинки, ощущение тяжести ее и живого, тихого света, шедшего от нее, навек сохранилось в нем.

Тогда был он так мал ростом, что руку пришлось согнуть в локте, а то на вытянутой руке лампа ударялась о землю.

Человека не видно в темноте, только лампочка плывет, покачивается. И каждый рабочий, сосредоточенный, молчаливый перед спуском под землю, быть может, на миг неясно вспомнит что-то далекое, свое, объединит это с военной тревогой сегодняшнего дня, чувствует ту связь, что охватывает и воспоминания детства, и могилы близких.

Новиков подошел к клети, и душное, мягкое, влажное дыхание шахты коснулось его лица, пришло на смену свежести осенней ночи.

Люди молча наблюдали, как скользит жирный, поблескивающий при свете электричества канат, бесшумно выбегает из черного мрака шахтного ствола. Вот бег его плавно замедлился, стали видны коричнево-желтые натеки масла, белизна крутых витков металлических нитей. Клеть медленно выплыла из мрака, и кажущиеся особо возбужденными глаза людей в грязных, мокрых брезентовых шахтерках встретились с глазами тех, кто ждал спуска.

Ноздри поднявшихся на поверхность ощутили примешавшуюся к влажной духоте воздуха струю ночной свежести, и люди нетерпеливо поглядывали, когда же стволовой выпустит их, даст ступить на землю, не будет держать на весу над бездной.

– Восемь парней, восемь девок, – сосчитал стоящий рядом с Новиковым Девяткин, а Латков засмеялся и крикнул:

– Прямо в загс их, венчать!

Новиков замечал, что и обстоятельный Девяткин, и Латков, и угрюмый, морщинистый Котов – все недавно работавшие в шахте никак не могли спокойно относиться к минуте погрузки в клеть и каждый по-своему выдавал свое волнение: Латков громко, громче, чем следовало спокойному веселому человеку, шутил, а Котов молчал, стоял полуопустив веки, и на лице его было выражение: «Э, глаза б мои не глядели, добра я от всего этого не жду».

Женщины при спуске в первый раз обычно пугались больше, чем мужчины, некоторые даже ахали и вскрикивали, зато привыкали быстрей – и Новикова даже сердило, что они, входя в клеть, продолжали тараторить о своих житейских делах на поверхности – про карточки, про мануфактуру, а молодые про кинокартины и про то, что «я ему сказала, а он мне сказал, а Лида спросила, а он только засмеялся, закурил, ничего не ответил…». Иван Павлович считал, что женщины не чувствуют подземной работы вот так, как он чувствует, – все же торжественное что-то в ней есть.

Но вот загремела цепь, стволовой, тоже донбассовский эвакуированный, подмигнул Новикову и дал сигнал машинисту к спуску.

– Ох, мамынька, парашют давайте! – дурашливым голосом закричал Латков и обнял за плечи, точно ища защиты, лебедчицу Наташу Попову.

– Не дури, Колька, – сердито закричала она, ругнулась, откинула его руку.

Но Латков не только дурил – все же он побаивался в душе, а вдруг именно на этот раз и оборвется канат, как-никак хоть и не на фронте, а лететь по стволу сто восемьдесят метров.

От быстроты спуска чуть-чуть кружилась голова, хотелось заглотнуть какой-то всегда появляющийся в эти минуты комок в горле, да и в ушах хотелось ковырнуть – закладывало их. А клеть погромыхивала, и, сливаясь в серую слюдяную ленту, стремительно мчалась мимо глаз каменная обшивка ствола, все усиливался капеж, и тяжелые теплые брызги падали на лицо и одежду.

Вот клеть замедлила ход, стала приближаться к первому горизонту, где шла добыча угля, и слюдянистая обшивка ствола стала превращаться в четкую мозаику, состоящую из обтесанных камней разной формы, разного цвета.

На первом горизонте сошли, кивнув Новикову, забойщик и машинист электровоза, две девушки-лебедчицы, крепильщик, машинист врубовой машины, живший по соседству с Новиковым.

Стволовой дал сигнал к дальнейшему спуску – и клеть пошла на нижний горизонт, где проходчики прорубали путь к четырехметровому пласту коксующегося угля.

По проходке этой части ствола в течение трех зимних месяцев работал Новиков, и теперь, когда клеть шла до нижнего горизонта, он оглядывал новую обшивку – нет, что ни говори, поработали здесь люди на совесть.

Ему казалось, что здесь и клеть идет мягче, интеллигентнее, и что капеж какой-то приятный, вроде теплого, цыганского дождя, когда и радуга, и солнце светит, и на подземном рудничном дворе воздух суше, чище, чем на первом горизонте.

Но уж действительно поработал он здесь, попотел! Зимой что тут делалось: работал на входящей струе, мокрый как мышь, а по разгоряченной, потной спине бил ледяной дождь и холодная входящая струя по телу резала… До сих пор тяжело вспомнить – душный, грязный туман стоял все время в проходке, пар, едкий дым от отпаленных шпуров… Подымаешься на поверхность мокрый, разомлевший, лицо, спина в поту, бежишь от надшахтного здания к бане, а метель воет, пока добежишь до ламповой, инструмент так остынет, что пальцы к нему липнут, жжет металл, словно его в горне раскалили.

И вдруг вспомнилась ему работа по проходке серного рудника: вот уж где мечтал о морозах. Ох, и Кара-Кумы… Люди лежат на глиняном полу, в домах двери и окна закрыты, завернется человек в мокрую простыню, пьет горячий кок-чай, и все равно нет спасенья, задыхается. А в это время работать под землей – жара, пыльно, вентиляция пшиковая, а тут еще подорвут породу, напустят дыму – и совсем дышать нечем! Подымешься после смены – из одной печки в другую: кругом темные скалы, вдали песок белеет, и кажется, что вся земля в тифу. Но ночью посмотришь вокруг: небо черное, антрацитовое, а звезды большие, крупные, как весенние цветы сон, белые, голубые… Вот, кажется, ударишь кайлом по антрациту – и упадет цветок с неба. Нет, все же интересно там.

А бригада уж идет по квершлагу. Девяткин постукивает по стойкам крепления, поблескивают тоненькие рельсы…

Латков с