Тарра. Граница бури. Летопись вторая - Вера Камша

Расправив богатырские плечи, атаман уперся руками (каждая толщиной с хорошую ляжку) в бедра и голосом, уместным в бою, но никак не во дворце, рявкнул:

— А ну, тихше!

Нобили оторопело замолкли, а Зимный медленно поднялся по ступеням, ведущим к трону, но садиться не стал, а, обернувшись лицом к собравшимся, произнес речь, достойную самого Жана-Флорентина:

— Я вас тут целый день слухав и от шо урозумел. На Арцию и на всих нас вам, данове, прошу простить, начхать. И смотрите вы на власть як та собака на сало. Когда Годой людей резал, де вы были? А когда мы с косами да вилами палачуг бить начали? Хто по углам сидив, а хто с Годоем ручкался! Да Луи никому з вас руки не подавав, а вы хочете его святу корону в свои поганые лапы прибрать? Та не будет вам того. Я как рэгент, — умное слово Рыгор произнес четко и совершенно правильно: готовился, — усим вам, данове, заявляю.

В Арции нема никого, хто б мог стать дельным емператором! А посля Луи свыня на троне никому не потребна. Усистыся на трон вы ще можете. Да не задержитесь на нему, свои ж гвардейцы або ж горожане попрут. Так шо слухайте мое слово.

В усих Благодатных землях е только один круль, кого вси поважают та й любят. И кровь в його настояща. И сын в него есть, и Архипастырь його объявил крулем таянским да эландским. А сколько можно нам наши земли на куски дерти? Шоб нас ежли не ти чорные с-за гор, то атэвы зйилы?!

Церков у нас одна, язык не то шоб вовсе один, но разумеем один одного. Я эландца пойму, арцийцы — тарскийцев, таянцы — пантанцев. Так шо хватит дурью маяться. Луи перше шо хотив зробити, то подписать нотацию с Рене Арроем. А я так разумею, что теперь нам никак иначе нельзя, кроме как просить Рене стать емператором. Його предки з Мунта, так шо пусть возвертается и правит!

Так вот! А кому не нравится — никого не держу. Хуч в Последни горы. Хуч к калифу, йому, говорят, люди нужны баб доглядать. Правда, наперед з медикусами ихними надо словом перемолвиться. Короче. Завтра я посылаю депутацию до Рене Арроя. А доки он не ответит, буду стерегты Мунт, шоб какой пакости не учудили…

1

Рене пошевелил губами, продолжая в мыслях разговор с Геро, и быстро прошел к его святейшеству.

Феликс принял герцога более чем официально, и причина была очевидна — рядом с архипастырским креслом с видом оскорбленной в лучших чувствах добродетели стояла Ольвия, предусмотрительно закутанная в скромную темно-синюю одежду, а три резных седалища у стены занимали Максимилиан, духовник Ольвии Назарий, какового она притащила с собой в Святой град, и незнакомый эландцу клирик. Что ж, пить так пить… Рене почтительно поцеловал архипастырский перстень, решив про себя, что, если церковники станут слишком наседать, он, Рене, прощаясь, «нечаянно» оговорится и поклянется Великими Братьями, дав понять, что Эланд не является вотчиной Церкви Единой и Единственной.

Максимилиан оглядел герцога с ласковой укоризной и возвестил:

— Рене из дома эландских Волингов! Твоя супруга обратилась к Церкви с жалобой на тебя и находящуюся с тобой в прелюбодейной связи дочь тарскийского господаря Герику. Так ли это? Признаешь ли ты свою вину?

— Да, это так. — Рене гордо вскинул белую голову: слова были произнесены, а играть в открытую было всегда легче. — Я люблю Герику Ямбору, она любит меня. Перед Триединым и людьми она свободна. Я же своей вины перед стоящей здесь женщиной не признаю. Наш брак был устроен по политическим соображениям, и она с самого начала оговорила себе полную свободу.

— Так ли это, дочь моя? — Удивленный и обеспокоенный тон кардинала мог ввести в заблужденье кого угодно, но Рене знал, что клирик давно и во всех подробностях осведомлен о личной жизни эландских властителей.

— Ваше высокопреосвященство, — Ольвия немного замялась, из чего Рене понял, что супруга подобного поворота не ожидала, — я была выдана замуж за стоящего здесь Рене совсем юной девушкой. И я была ему достойной женой. Не скрою, нравы эландского двора в силу его удаленности от Святого престола более свободны, чем хотелось бы. Но теперь, когда супруг мой должен принять корону из рук Церкви, я намерена искоренить распущенность, дабы наш двор стал одним из самых благолепных дворов Благодатных земель.

Умно. Списать все на прошлые заблуждения и пообещать Церкви поддержку. Ольвия не очень-то и рискует. Ганк вряд ли последует за любовницей в Гелань, а искать нового любовника поздновато. Будущей королеве самое время начинать думать о добродетели, и попутного ветра! По крайней мере он, Рене, не намерен мешать ей спасать душу путем плотского воздержания.

— Ты права, дочь моя, что нравы эландского двора лучше оставить в Эланде. — Максимилиан, казалось, обдумывал услышанное. — Церковь не склонна напоминать детям своим о свершенных ошибках, если в них раскаялись, но люди не готовы забывать чужие грехи. Королева же должна быть вне подозрений, как никто другой. Брат Назарий, — взгляд кардинала обратился к низенькому седому духовнику Ольвии, — исповедовалась ли ваша духовная дочь в грехе прелюбодеяния и дано ли ей отпущение? Или же она не знает за собой подобной вины?

Назарий робко заморгал светлыми глазками и сообщил, что его духовная дочь в совершенном грехе не каялась.

Ольвия наградила старика грустной и ласковой улыбкой и подтвердила, что вины за собой не знает.

— Что ж, — вздохнул Максимилиан, — добродетель должна занять причитающееся ей место. Я слыхал, что твоя служанка, дочь моя, пыталась защитить твою честь, но была осмеяна?

— Да, — скорбно опустила голову Ольвия, — Зенобия мне верна. За это над ней жестоко насмеялись.

— Тот ли человек Зенобия, словам которого можно доверять?

— Да, — с трудом скрывая торжествующую улыбку, твердо произнесла герцогиня.

— В таком случае мы хотим ее выслушать.

— Она здесь, ваше высокопреосвященство, — с чувством произнесла истица. — Зенобия никогда не оставляет меня надолго.

— Пригласите ее.

Зенобия вошла с сознанием собственной значимости, и Рене запоздало пожалел о том, что за все годы знакомства не нашел времени придушить ведьму. Максимилиан важно благословил служанку и попросил рассказать все, что она знает. Старуха затараторила, как стая сорок, жалуясь одновременно на всех. Зенобия была истинным кладезем сплетен и имела глаза на затылке, а уши на животе, как раз на уровне замочных скважин. Рене от отвращения передернуло, но Максимилиан слушал старуху с невозмутимым лицом, не останавливая, но и ни о чем не спрашивая. Словесный шторм начал спадать, и Зенобия, растерянно поморгав, остановилась.

— Поклянешься ли ты, дочь моя, именем Господа, что все сказанное тобой правда и то, о чем я тебя спрошу, также будет правдой?

Женщина, окинув недобрым взглядом Рене, истово приложила руки к костлявой груди.