Харбин - Евгений Анташкевич

«17 января 36 г.

Какая-то у нас переписка странная. Какие-то недовольства, претензии. Ну чем я виновата, что мало времени, что вообще сама не люблю никому писать. Видела его маму, она сказала, что он очень изменился, чтобы я его поддержала. Он ей всё рассказал. Мои его обожают. Он действительно хороший мальчик. Ко мне никто никогда так не относился».

«22/1 – 36 г.

Пишу в постели. Ужасно хочу спать. Поссорилась с мамой (из-за моих похождений).

Сил больше нет. Мне хочется уехать. От чего я бегу?»

Они начали встречаться с Кирой осенью. Уже шла учёба, после классов они ходили в кинематограф, в городской сад, однако с Кирой происходило что-то странное: с каждой встречей, даже когда были очень смешные американские «чарлики», как они называли фильмы с Чарли Чаплиной и другими американскими комиками, Кира становился всё грустнее и грустнее. Соню это огорчало и даже задевало. Она видела, что этот красивый тихий мальчик в неё влюблён, это радовало её, и она очень хотела с ним дружить.

«25/1 – 36 г.

Здорово простудилась. Хриплю и кашляю.

Виделась с Кириллом. Что за настроение у него? Опять письмо передал. Мы теперь письмами общаемся. Сплошные недомолвки и междометия. Чего ему не хватает?»

Соня опять вздохнула и прочитала следующую запись:

«28/1 – 36 г.

У Киры день рождения. Пишу ночью. Недавно пришла.

Я не могу больше врать, когда он смотрит на меня своими преданными и полными печали глазами. Я умираю под тяжестью этого взгляда. Согласна быть какой угодно, но только больше не трепетать от этого взгляда. И что ведь странно, могу крутить им как хочу, чувствую какую-то необъятную власть над ним, но взгляда выдержать не могу. А взгляд у него как у умирающей газели. Глаза иссиня-чёрные, тёплые, белые с каким-то розовым налётом. Какие-то арабские глаза. Но это невыносимо! Сказал, что пишет мне письмо. Мне ему нечего теперь ответить».

«31/1 – 36 г. Встретилась с Кирой.

Надо же, как по-дурацки вышло. Он взял ключи от квартиры своей тётки (взял у брата). Мы были там целый вечер, он сидел на подоконнике и читал свои стихи, хорошие, а когда уходили, вышли без ключей и захлопнули дверь. Боже, что с ним было. Я всё могу понять, что придётся что-то объяснять, оправдываться, но так психовать…

Мне сразу стало так не по себе».

«12/11 – 36 г.

Ничего ему не говорила, сам всё понял. Как же это вынести.

Я очень виновата перед ним, но не каяться же, ещё больней сделаю. Да, он меня подобрал измученную, оживил, отогрел. Он меня любит. А я вот приняла своё возрождение за любовь. Наверное, когда-то я расплачусь за это».

«Я приняла своё возрождение за любовь…» Соня отложила дневник, и сейчас ей было нечего добавить к тому, что она тогда написала.

«14/11 – 36

Больше не буду про Кирилла. Этот Dairy подарил мне не он! На рождественской встрече познакомилась с Сашей!»

А в поэтическом обществе, где она состояла действительным членом, со сцены гимназии Христианского союза молодых людей ничего похожего ещё не звучало, когда там появился Саша Адельберг. Он произвёл неожиданное впечатление, его потом долго вспоминали, и Ачаир подходил к ней и интересовался.

Соня потёрла щипавшие глаза, полистала и нашла первую запись, которую сделала после того вечера: «…черты лица очень благородные, библейские глаза, очень интеллигентная внешность. Саша. А второй мальчик просто Лёва. Я уже видела его, он бывает на наших собраниях». Потом она Сашу не видела, он сдавал зимнюю сессию, и снова объявился Кирилл, но это было очень тягостно – он молчал, писал и отдавал ей стихи, грустные, нервные и поэтому не всегда умелые, и каждый раз при встрече глядел ей в глаза. Она мучилась.

А в конце февраля Саша позвонил соседям, они позволяли пользоваться своим телефоном, и пригласил на концерт Вертинского, и об этом звонке она записала:

«22/11 – 36 г.

Суббота. Пришла с репетиции. И вдруг звонок. Это Саша. А как представился: «сакраментальный Саша».

С чего это? Почему я испугалась? Он предложил увидеться».

Она вздохнула и, заложив пальцем на только что прочитанной странице, закрыла ежедневник. Она смотрела перед собой, и её взгляд бездумно блуждал по портретам, висевшим на противоположной стене: курчавый Пушкин работы Кипренского; гордый Толстой, гордый, наверное, своей бородой, почти закрывшей его «толстовку»; закутавшийся в плащ и глядящий из-под глубоко надвинутой на глаза широкополой шляпы лорд Байрон, нарисованный её одноклассником; маленькая, плотненькая, хорошенькая прима Мариинки Матильда Кшесинская; Ида Рубинштейн кисти Серова, полупрозрачная, угловатая и обнажённая, из-за неё с мамой были большие разногласия. Мама увидела репродукцию портрета знаменитой танцовщицы, руку которой единственно прикрывал газовый шарфик, возмутилась и сказала, что в комнате «приличной девушки» невозможно, чтобы висел портрет голой женщины, тем более что рядом с Соней есть ещё и маленькая Вера. Мама снимала портрет, а Соня, при молчаливом и смешливом согласии прыскающей в ладошку Веры, всякий раз вешала его на место. Потом мама смирилась.

К тому времени, когда Соня нашла эту репродукцию, папа уже умер. А когда он был жив, то часто приходил в их с Верой комнату, занимался с ними уроками и так же, как сейчас Соня, глядел на эти портреты. Тогда на стене ещё висели папины любимые Румянцев, Скобелев, Кутузов, Суворов и Наполеон. Ещё он хотел повесить портреты героев войны 1812 года, но Соня воспротивилась, потому что не хватило бы места для её любимых поэтов, писателей, балерин и танцовщиков. Той весной на Пасху Саша познакомил её со своей мамой, и, когда Анна Ксаверьевна узнала, что Соня занимается танцами, она подарила ей портрет волшебника балета Вацлава Нижинского. На фотографии он был в паре с Анной Павловой. Комната и стена с портретами немного плыли, и Соня вновь промокнула глаза: «Боже, боже, почему всё так нелепо!»

Перед концертом Вертинского Саша встретил её на Соборной площади. Они добежали до Желсоба. Сначала она испугалась его приглашения и чувствовала себя скованно, но, пока шли по Большому проспекту, у неё, как в тот первый вечер, возникло ощущение, что они давно знакомы и им не надо ничего придумывать – разговор льётся сам собой. Тогда даже один случай смешной произошел: в антракте они пошли в буфет, она напевала Вертинского; в тот вечер у всех пришедших на концерт настроение было как у неё, и было ощущение, что напевают все, то ли мычат, то ли мурлыкают себе под нос что-то, что только что прозвучало со сцены. В буфете ей на платье, единственное, которое у неё было, как говорила мама, «приличное», чуть не пролил фруктовую воду какой-то японец. А может быть, не фруктовую, но он очень извинялся и чувствовал себя неловко. Она, кстати, тоже чувствовала себя неловко, она ведь за спиной этого японца стала его передразнивать, а он неожиданно обернулся, и из его стакана выплеснулось… Положение спас Саша. Он вёл себя просто, но с достоинством, и ей это очень понравилось. Они даже познакомились с этим японцем. Оказался – вполне симпатичный, имя у него было, конечно, японское, поэтому она звала его просто Костя. После из них получилась замечательная троица, только Соне мешало то, что этот Костя в неё влюбился. Он старался это скрыть, но как скроешь? Будь ты даже дважды японцем. Потом была весна.