Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой

Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов иостанавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все большеи больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяютмост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицыс Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простоялина этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохотколес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоялприжатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в еговоображении с звуками барабана.

Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли настену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.

— Народу-то! Эка народу!.. И на пушках-то навалили! Смотри:меха… — говорили они. — Вишь, стервецы, награбили… Вон у того-то сзади, нателеге… Ведь это — с иконы, ей-богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик,ей-богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился-то, насилу идет! Вот-те на, дрожки —и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках-то. Батюшки!.. Подрались!..

— Так его по морде-то, по морде! Этак до вечера недождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади-токакие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опятьподрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят…Смотри, и конца нет. Девки русские, ей-богу, девки! В колясках ведь как покойноуселись!

Опять волна общего любопытства, как и около церкви вХамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему ростучерез головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трехколясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг надруге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что-то кричащие пискливымиголосами женщины.

С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы,ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавысажей, ни эти женщины, спешившие куда-то, ни пожарища Москвы. Все, что виделтеперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления — как будто душаего, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которыемогли ослабить ее.

Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты,фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.

Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.

Все эти люди, лошади как будто гнались какой-то невидимоюсилою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер,выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все ониодинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливалисьбелые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, ина всех лицах было одно и то же молодечески-решительное и жестоко-холодноевыражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.

Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду ис криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон,вышли на Калужскую дорогу.

Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когдауже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди сталиготовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторонслышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных,надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разныхсторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете,сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немцатяжело ранили тесаком в голову.

Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановилисьпосреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувствонеприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности истремительного куда-то движения. Остановившись, все как будто поняли, чтонеизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого итрудного.

С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже,чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных былавыдана кониною.

От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом какбудто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившеепрежде дружелюбные отношения.

Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитываниипленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат,притворявшийся больным от живота, — бежал. Пьер видел, как француз избилрусского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан,его приятель, выговаривал унтер-офицеру за побег русского солдата и угрожал емусудом. На отговорку унтер-офицера о том, что солдат был болен и не мог идти,офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьерчувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и котораябыла незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Емубыло страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковаясила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от неесила жизни.

Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом ипоговорил с товарищами.

Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, чтоони видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжениипристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпорухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личныхвоспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговорыо настоящем положении.

Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое-где по небу;красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краюнеба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле.Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер всталот своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где,ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дорогефранцузский часовой остановил его и велел воротиться.

Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженнойповозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел нахолодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло болеечаса. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушнымсмехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этотстранный, очевидно, одинокий смех.