Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Он спустился к завтраку. Небо по-прежнему скрывали тучи, но ветер улёгся, а дождь прекратился ещё ночью. С полчаса он слушал болтовню Фиби, рассказал ей что-то ещё про Джейн, про Пола и про двух её дочерей… небольшая уловка, прикрывающая его нежелание объяснять, с кем он разговаривал по телефону. Фиби слушала, одобрительно кивая, хотя он не мог бы сказать, потому ли, что ей понравились Джейн и Пол, или оттого, что она понимала — он наконец-то привозит сюда и других родственников, помимо Каро. Потом он вышел в огород, где уже работал Бен, чтобы тот показал ему, что там произошло за время его отсутствия: ритуал, осуществить который накануне ему помешали погода и гости.

Дэн медленно шагал за стариком меж грядками, слушая его комментарии: весенняя брокколи поднимается не так уж плохо, зелёный лук довольно хорош, «сельдерейным корням» (как Фиби на кухне, Бен испытывал некоторые затруднения из-за экзотических пристрастий Дэна) тут вроде бы по вкусу пришлось… были и первые посадки нового сезона: из красной земли уже показались зелёные ростки шалота и головки бобовых. Поговорили о семенном картофеле, который Бен должен вскорости заказать: всегдашний спор о том, что предпочесть — вкус или урожайность, который всегда решался одинаково. Бен выращивал сорт «король Эдуард», исходя из величины картофелин и здравого смысла, а Дэну разрешалось иметь один-два ряда его любимой «катрионы» и «еловой шишки» (если удавалось достать семена), чтобы похвастаться перед воображалами — лондонскими друзьями.

Отсюда они перешли к недостаткам американского овощеводства, горестную историю которого Бен не уставал выслушивать с неувядаемым интересом: видимо, атавистическое представление крестьян девятнадцатого века об Америке как стране обетованной, где всё вырастает крупнее и вкуснее, как-то застряло в его сознании, и ему доставляло удовольствие, когда из рассказов Дэна становилось ясно, что Бен и его предки поступили мудро, не тронувшись с места. Они же там, в Америке, объявили оранжевый пепин Кокса и бленгеймский ренет[313]пропащими, говорит Дэн, и Бен качает головой, не в силах этому поверить. Он не может представить себе страну, где человек хоть немного да не занимается садоводством или хотя бы хоть немного да не разбирается в нём. (Боюсь, самого Дэна весьма редко можно увидеть с лопатой в руке.)

Они останавливаются над грядкой новомодных заграничных приобретений Дэна — артишоки; их серо-зелёные листья уже начали разворачиваться. Ни Бен, ни Фиби не станут есть то, что тут вырастет, но старик наклоняется и ласково ерошит листья на самом большом из растений, демонстрируя терпимость к этому чужестранцу. Как все огородники, он с нежностью относится к растениям, рано появляющимся из земли — глашатаям весны, когда зима ещё не кончилась; Дэн тоже испытывает приятнейшее чувство смены времён года, пробуждения. Он снова возвращается мыслями к Дженни, искусственности, звонкам из Калифорнии. Да, реальное обитает в здешних местах.

Часом позже, когда он, в своём рабочем кабинете, уже успел вернуться к нереальному, зазвонил телефон. Звонила Роз; она только что проводила мать в Оксфорд; она полагает, что этот узелок ей удалось распутать. В конечном счёте всё сводится к двум противоречащим друг другу обстоятельствам: к социалистическим принципам, в частности — не позволяющим ей ездить иначе как вторым классом, и к тому, что, согласись Джейн ехать с ним, это было бы, как ей думается, не вполне comme il faut[314]— что скажет Нэлл? С последним возражением Роз, в свойственной ей манере, расправилась, немедленно позвонив в Комптон. Нэлл (во всяком случае, по словам Роз) посмеялась над щепетильностью Джейн, мол, жалко, мне никто не предлагает пожариться на солнышке, блеск что за идея, как раз то, что Джейн надо… впрочем, сама Джейн, кажется, до конца ещё не убеждена.

— Она всё толкует о потакании собственным слабостям. У меня и правда на неё зла не хватает, она просто по-идиотски на этом зациклилась. А я ей говорю, никакой ты не социалист. Просто надутая старая брюзга.

— Ну и чем же дело кончилось?

— Она всё-таки призналась, что предложение кажется ей соблазнительным. Скорее всего она передумает. Просто дело в том, что она всегда как мул упирается, если все начинают говорить ей, как надо поступить… она такой же была, когда вы познакомились?

— Сильно смахивала на свою старшую дочь, по правде говоря.

— Эй, это нечестно! Я ужасно сговорчива. — И закончила: — Во всяком случае, она собирается вам позвонить, как только доберётся до дома.

И опять ему выразили благодарность.

Потом он позвонил в лондонскую контору Малевича, выяснить, можно ли всё устроить так быстро и легко, как обещал продюсер, хотя бы в отношении виз и билетов. Секретарь, с которой он говорил, сказала, что выяснит насчёт путешествия по Нилу и сразу же позвонит ему, что и сделала минут через двадцать. Круиз по Нилу начинается в следующий четверг из Луксора, она уже заказала две отдельные каюты. Пассажиров не так много; заказ можно будет аннулировать.

Дэн вернулся к сценарию. Индийские эпизоды постепенно принимали нужную форму, подпитывая друг друга. Потом вдруг зажила собственной жизнью целая страница диалога: её будет легко сыграть. Он съел сандвичи, принесённые Фиби, и решил устроить передышку. Включил музыку: Моцарт, Симфония № 40, соль-минор — и сел в кресло; слушал, курил, глядел в окно. Дождь полил снова. Дэн подошёл к окну, смотрел на дождевые ручьи, несущиеся по въездной аллее, на россыпь подснежников у двух древних камней в форме стога по краям дорожки, ведущей к крыльцу. Музыка за его спиной… он чувствовал, как его заливает нежданная волна счастья, ощущения полноты жизни, плодородия, словно он обогнал стоящее на дворе время года и перенёсся на два месяца вперёд, в самый разгар весны. Семя набухло и готово было прорасти, щёлка в двери расширилась на целый сантиметр… и всё же он чувствовал, что это — чистой воды эгоизм и оптимизм его неоправдан. Возможно, всё это шло от простоты его детства. Ему необходима была сложность, большие обещания, бесконечно разветвляющиеся дороги; и вот сейчас, в этот миг, он просто почувствовал, что всё это у него есть. И как в солнечной, золотисто-зелёной музыке, безмятежно льющейся позади него, за её гармоничностью и лёгкостью укрывались тёмные тени, точно так же и в счастье Дэна скрывалась и печаль: он был счастлив потому, что он, по сути своей, отшельник, а это не могло не калечить душу.

Во время работы над сценарием, не только когда он изучал жизнь Китченера, но и тогда, когда исследовал биографии людей, тесно с ним связанных, Дэну часто приходило в голову, что то, что они ощущали себя британцами, их одержимость чувством патриотизма, долга, судьбами родины, их готовность пожертвовать собственной природой, собственными склонностями (но ни в коем случае не собственными амбициями!) ради системы, ради квазимифической цели, были ему абсолютно чужды, хотя он вроде бы и сам выступал в роли мифотворца. Империя была тяжкой болезнью… aut Caesar, aut nullus[315]; да к тому же явлением совершенно не английским. Весь девятнадцатый век был болезнью, великим заблуждением, называемым «Британия». Истинная Англия — это свобода быть самим собой, плыть по течению или лететь по ветру, словно спора, ни к чему не привязываясь надолго, кроме этой свободы движения. Дэн — один из тех немногих, кому повезло с возможностью почти буквально пользоваться этой свободой: жить там, где хочется, и так, как хочется… отсюда и типичные национальные черты: развивающийся внутренний мир и внешний, застывший в неподвижности лик, ревниво этот мир охраняющий. Это англичанство было свойственно — если судить в ретроспективе — уже архетипу красно-бело-голубого британца, каким и являлся Китченер. Его собственный лик мог казаться воплощением британского патриотизма и Британской империи, но в душе его творилось иное, она была полна хитрости и коварства, подчинена тирании его личного мифа гораздо более, чем мифа национального, который он якобы пытался воплотить в реальность.