Дэниел Мартин - Джон Фаулз

— В том числе.

— А как дела с её заморочками?

— Насколько я понимаю, в следующие выходные они будут иметь место в Париже. Пока ещё в разум не вошла. И говорить нечего.

— Жалко, у меня нет такого милого, вполне традиционного господина в качестве друга сердца. — Она поспешила продолжить, не дав Дэну ответить ей: — А она тебе нравится?

— Безумно. Потому я тебе и рассказываю об этом.

— Я серьёзно.

— Она всегда нравилась мне как человек. В те дни, когда я её хорошо знал. И только.

— Значит, это не просто акт милосердия.

— Она бы тебе понравилась. И ты бы её пожалела.

— Все подлые мужики говорили так испокон веков.

— Но это правда. В данном случае.

— Я-то по крайней мере предала тебя только на бумаге. Ты для меня вовсе не мистер Найтли.

— Никогда не замахивался так высоко.

— Ты даже и не пытаешься.

— Потому что ты не Эмма.

— Всего лишь мыльная водичка.

— Это ещё что?

— То, что остаётся, когда умывают руки. — Дэн молчал. — Я думаю, ты подонок уже потому, что меня не предупредил.

— Я вчера собирался. И это ещё не точно.

— Ох, если бы я могла видеть твоё лицо. — И вдруг сказала: — Ой Господи, шофёр уже в дверь стучит. Не вешай трубку.

Минуту спустя она вернулась.

— Дэн?

— Ты опаздываешь?

— Нет, но должна ехать. Ещё не одета. Ты завтра вечером позвонишь?

— Конечно.

— Ты способен так достать человека, что он на иглу сядет, знаешь ты это?

— Это калифорнийский стиль беседы. Не твой.

— А ей лучше бы сохранить те её принципы в личных отношениях, о которых ты мне рассказывал.

— Она уже поднимала эту проблему. А я заверил её, что ты слишком умна, чтобы мне не верить.

— Объясни ей, что правильнее читать эту фразу без «не».

— К тому же она — дама весьма левых взглядов. У неё нет ни времени, ни желания иметь дело с капиталистическими бездельниками вроде меня.

— Кроме тех случаев, когда бездельник приглашает её в Египет.

— Подозреваю, она захочет обратить меня в свою веру. Если согласится поехать. — И он добавил: — Так хочется, чтобы это была ты.

— Я — что?

— Была со мной. И была здесь сейчас.

— А я буду с тобой. По почте. Теперь я даже рада.

— Завтра поговорим?

— Только потому, что мне тут не с кем больше разговаривать.

— Разумеется.

— И нечего думать, что я сейчас скажу: «До свидания». Я не заканчиваю разговор, только чтоб заставить тебя побольше денег потратить.

— Догадываюсь.

— А сколько ей лет?

— Далеко за сорок. И варикозные вены, если это тебе интересно.

— Не интересно.

— Ну тогда ладно.

Молчание. Потом — тоненький голосок, странно плоский, невыразительный тон, удачно использованный ею в нескольких уже отснятых сценах:

— Всё. Я пропала.

— Дженни!

— Совсем.

Но она ещё помолчала и только потом опустила трубку на рычаг.

Дэн обнаружил, что рассматривает надпись «Бог всё видит», хотя чувство было такое, что видит он далеко не всё; наверняка не видит, как искушён Дэн в полуправде. Но странным образом боль в голосе Дженни, её неуверенный тон, совершенно ей несвойственный, глубоко его тронули. Испуг, одиночество, простота, человечность… что-то такое, что остаётся, если вычесть избалованность и искусственность… он уже представлял себе день, когда она встретится с Джейн и он будет прощён.

Он всё стоял у телефона, но теперь сквозь дверь гостиной ему стала видна наклонная полоса солнечного света, лившаяся на устланный циновками пол из окон, глядящих на запад. Белёная стена напротив сияла, словно в интерьерах Вермеера. Дэн раскрыл входную дверь и вышел на крыльцо. На юге и на западе небо прояснялось, и впервые со времени его приезда сюда закатное зимнее солнце пробилось сквозь облака. Рваные клочья тёмно-серой дымки, силуэтами выделяясь на фоне прозрачно-жёлтого от солнечных лучей воздуха, уплывали прочь. Всё в распростёршейся перед ним долине было испятнано бледным золотом: мокрый сад перед домом, луга, сверкающие капли на ветках. Дальше к югу, над Ла-Маншем, лежала длинная рыхлая гряда дождевых туч; с одного конца она загибалась пышным плюмажем длиною миль в пятнадцать, и плюмаж этот был окрашен в изысканный, то и дело меняющий оттенки серо-сизый цвет. А сами тучи в той стороне несли в своих складках и бороздах нежно-фиолетовые и аметистовые размывы.

С дальнего края долины донёсся трескучий голос невидимой сороки, ей сердито откликнулась пара ворон. Вороны пролетели у него над головой с нарочитым шумом и криком, и Дэн прошёл по мокрым плитам дорожки туда, где мог, обернувшись назад, посмотреть поверх крыши дома, что происходит. Высоко над буковой рощей кругами ходил канюк, мягкий свет с запада, словно неяркий, осторожный луч прожектора, выхватывал коричневый с белым испод его распростёртых крыльев. Он кричал, словно мяукал, величественный, золотистый, в апофеозе солнечных лучей на фоне тёмных туч. Дэн стоял, наблюдая, как птицы гонят его прочь, и вспоминал Тсанкави. Вспоминал свои реальные, ещё не написанные миры, своё прошедшее будущее, своё будущее прошлое.

Написано во гневе.

Хмырь резко изменился, когда ты уехал. Ему даже удалось вполне убедительно сделать вид, что он мне сочувствует, когда он услышал эту новость. В тот вечер у него намечалась вечеринка, если у меня нет занятия поинтереснее… Он ясно дал понять, что там будет полно народу, это никакой не подходец с его стороны. Я не пошла, да мне и не хотелось. Но на площадке он стал вести себя получше, даже Билл это отметил. И между съёмками. Он даже сказал как-то на днях: было бы здорово опять вместе поработать. Может, он и пытался тогда застолбить участочек, но отчасти и правда говорил, что думал.

Думаю, теперь мне лучше называть его настоящим именем. Стив его зовут, если помнишь.

Я в нём находила столько достойных презрения черт, но кое-что в нём вызывало зависть: думаю, опять-таки его «американство». Этакая лёгкость, свобода поведения, небрежность, то, как его невозможно заставить замолчать или унизить. Даже то, что он на самом деле не принимает всерьёз своё актёрское мастерство (что бы он там ни говорил). Жизнь — забавная штука, он в целом — счастлив, у него есть его девочки, и «порше», и теннис, и его тело! Если честно — теперь он не только раздражает меня, но и как-то облегчает существование. Вот этого ты никогда не мог понять о нас, бедных актёришках: иногда между нами устанавливаются довольно добрые отношения, что-то среднее между тем, что мы играем, и тем, что мы есть вне всей этой бодяги. Потому что никто на самом деле не знает, каково это — быть всё время под оком камеры.