Пекинский узел - Олег Геннадьевич Игнатьев

— предлагая отведать лепестки хризантем, обжаренные в сладкой муке, неспешно говорил хозяин дома и всячески старался угодить своему гостю. — Вы склонили к перемирию французов, охладили воинственный пыл англичан, и мне приятно сознавать, что я имею честь принимать у себя в доме человека, чьё имя стало своеобразным магнитом для множества китайцев, независимо от их возраста и вероисповедании. Знаете, как вас называют в народе?

— Ещё нет, — заинтересованно ответил Николай и пригубил вино с запахом цветущей липы.

— Князь Пекина.

— Очень лестно. Высокие слова.

— Высокие, — согласился принц И Цин, — но не выше того благородства, которое возносит вас над миром.

Игнатьев тут же заявил, что ни он, ни российская дипломатия не стремятся к продлению смуты в стране и свержению правящей династии в отличие от англичан.

— Мои чувства, мои мысли против всяких революций. Пусть всё идёт, как идёт.

— Только бы рождались дети, — мило улыбнулся принц.

Николай хотел поинтересоваться, если ли дети у самого И Цина, но тот, словно угадав его вопрос, признался, что своих наследников у него ещё нет.

— У меня тоже, — открылся перед ним Игнатьев. — Некогда жениться.

— Много дел?

— Я человек присяги: военный дипломат. Иными словами, царский сокол.

Ему нравилось, что принц И Цин открыт, приветлив, разговорчив. «Когда люди молчат, — любил повторять Горчаков, — возможно, они вас не понимают, а вы наивно полагаете, что так им легче выразить своё с вами согласие. Вы увлекаетесь, говорите с жаром, от души — о том, что вас волнует; не понимая, что давно уже стоите с вашим молчаливым собеседником на противоположных берегах, а то и пребываете на разных континентах. Много, очень много недоразумений проистекает от общепринятого мнения, от слишком ясных и давно никем не оспариваемых суждений».

— Сокол всегда стыдится промаха, — поддерживая разговор и объясняя свою любовь к соколиной охоте, воодушевился принц. — Сокол бьёт наверняка, а если не удалось поразить жертву с первого удара, тотчас отлетает — благороден.

— Я думаю, — подсказал Попов Игнатьеву, — есть смысл провозгласить здравицу в честь благородного принца.

— Самое время, — согласился Николай и попросил того перевести его слова, как можно благозвучнее.

— Ваше высочество, — обратился он к хозяину дома. — Ваш брат, ясноликий Сянь Фэн, сидит на троне лицом к югу, как истинный царь. Так пусть же он никогда не изменит своей позы. Пусть он будет спокоен за свой тыл, за то, что происходит за его спиной: Россия никогда не выступит против Китая. Чувство долга, чувство любви, чувство добрососедства — это тот божественный дар, которым невозможно пренебречь.

Принц И Цин был растроган и не сразу нашёлся, что сказать. Глаза его лучились. Привыкший общаться с людьми своего круга, с опытными царедворцами, имея смелый и незаурядно гибкий ум, он всё больше убеждался, что в разговоре с Игнатьевым не нужно лицемерить и кривить душой, хитроумные ходы не достигают цели, а недосказанность вредит. Игнатьев был понятен, как тайфун. Он есть и ним надо считаться. Неукротим. Напорист. Грозен.

— Лучше жить под землёй, чем лежать трупом на солнце, — начал он издалека, взяв ответное слово. — Лучше кормить комаров, чем могильных червей. Лучше забыть врага, чем помнить о нём! — Выпитое вино требовало говорить красиво. — Неопределённость — это всегда смута, источник всевозможных зол: междоусобиц, распри. В Поднебесной знают: лучше быть открытыми друг другу, как на ладони, чем сжатыми, как кулаки. — Он даже показал свои руки, поставив на стол чашку с вином: сначала раскинул пальцы, затем сжал. — Дружба соседей — это дома, в которых живут люди. А дома, в которых живут люди, пусть даже они ветшают под тяжестью времени, не рушатся, но стоит людям покинуть их, как они тотчас начинают разваливаться: штукатурка отслаивается, известь осыпается, проседают кровли, заваливаются печные трубы, которые, если что и подпирало, так это печной дым. Вдумайтесь только! — воскликнул принц, озарённый неожиданным образом. — Дым — ничто! а удерживает целую трубу из кирпича. Нет! — патетически возразил он невидимому оппоненту, — мы не дадим превратить наше добрососедство в дом без жильцов.

Честно говоря, младший брат богдыхана поразил Николая своей политической зрелостью и пылкостью воображения, своей благосклонной уступчивостью и неожиданным милосердием. Он был настроен на более стойкое препирательство и, наверно, поэтому к его радости примешивалось чувство лёгкого недоумения: правильно ли он оценивает принца? Было видно, что к тонкости дипломатических ухищрений брат богдыхана не привык, да и не мог, привыкнуть: он был молод, пылок, страстен и великодушен. Игнатьев понял, что завоевал прочную позицию. Ведь это очень важно: приучить человека делать добрые дела, заставить его сказать "да", чтобы в будущем ему казалось невозможным сказать "нет". Принц не лукавил, не уклонялся от прямых ответов, не выказывал административных амбиций. Николай похвалил себя за то, что удосужился переписать текст Айгунского трактата, и при первом прочтении Жуй Чан одобрил его. Крути не крути, а внести изменения в одобренный текст всегда сложнее, нежели в тот, который ещё надо прочесть и подписать. Сейчас этот текст лежал в Палате внешних сношений и была надежда, что в течение ближайших дней принц И Цин с ним ознакомится. "Засуха научит рыть каналы и пить слёзы", — вспомнил он присказку монаха Бао и поблагодарил принца за радушное гостеприимство.

— Мы за день пережили с вами два века нашей дружбы.

— Злое сердце требует любви, доброе любит, — учтиво поклонился принц И Цин и крепко пожал ему руку. До носилок Игнатьева проводил Жуй Чан. Сгибаясь в наклоне, он намекнул, что вечером может приехать в Русское подворье.

— Буду ждать, — пообещал Николай и подумал, что лесть — единственная мелочь человеческого быта, которая никогда не выходит из моды. Лесть тривиальна и универсальна, изысканно-груба и возвышенно-прекрасна. Приближаясь к буддийскому храму, за которым высилась колокольня русской церкви Успения Пресвятой Богородицы, он поймал себя на мысли, что Китай или станет просвещённо-открытым, и тогда его величие сумеет осознать весь мир, или он лишится чувства самосохранения и погибнет как цивилизация.

Монгольский монах, стоявший в воротах своего храма, завидев Игнатьева, мигом опустился на колени и уткнулся лбом в землю.

Когда Николай рассказал об этом отцу Гурию, тот улыбнулся.

— Ничего удивительного. Он вас почитает за святого. Вчера монгольское духовенство Пекина во всеуслышание заявило, что русский генерал Игэначефу не просто человек, не просто