Мотылек - Анри Шарьер

Венесуэльцы оказались настолько любезными, добрыми и обаятельными людьми, что в моем умонастроении произошло нечто необычное: я решил полностью довериться им. Зачем и куда бежать? Приму все как есть и смирюсь с несправедливостью заключения, но с тайной надеждой, что рано или поздно я вольюсь в эту нацию и буду принадлежать ей. Кому-то это может показаться абсурдом. Зверское отношение к заключенным никак не поднимает настроения и не пробуждает желания жить среди венесуэльцев. С другой стороны – и я это прочувствовал и хорошо понял, – и солдаты, и узники смотрят на принцип телесного наказания как на совершенно естественное явление. Если солдат совершает какой-либо проступок, он также подвергается наказанию плетьми. А через несколько дней этот солдат уже разговаривает как ни в чем не бывало с капралом, сержантом, офицером, поровшими его накануне. Диктатор Гомес годы и годы правил именно таким способом, и венесуэльцы унаследовали от него эту варварскую систему. Она вошла в плоть и кровь людей, превратившись в привычку и обычай, – даже в гражданской жизни администратор наказывал своих подопечных хлыстом.

Я стоял на пороге свободы – причиной тому была революция. Президент республики генерал Ангарита Медина был свергнут в результате полувоенного, полугражданского государственного переворота; он был одним из величайших либералов в истории Венесуэлы – настолько хорош и настолько демократичен, что не имел ни способностей, ни желания противостоять мятежу. Мне кажется, он решительно отказался проливать кровь венесуэльцев в борьбе за удержание кресла президента. Этот великий солдат-демократ определенно не знал, что творилось в Эль-Дорадо.

Во всяком случае, ровно через месяц после революции все офицеры колонии были заменены. Новые власти затеяли расследования, добрались до так называемого дела со слабительным и смертью колумбийца. Начальник вместе с шурином исчезли, на их место пришел один адвокат, в прошлом дипломат.

– Да, Папийон, завтра я вас освобождаю, но мне бы хотелось, чтобы вы взяли с собой несчастного Пикколино. Мне стало известно, что вы с участием относитесь к его судьбе. Личность его официально не установлена, но я выпишу ему пропуск. А вот ваша cédula, здесь все в порядке, документ выправлен на ваше настоящее имя. Условия таковы: год вы должны проживать где-то в небольшой деревне, потом вам будет разрешено жить в большом городе. Это своего рода испытательный срок, но не для того, чтобы за вами следила полиция, а для того, чтобы посмотреть, чего вы сможете добиться в жизни, как распорядитесь собственной судьбой. Если администрация района выдает вам свидетельство о хорошем поведении – а я надеюсь, так оно и будет, – то это и положит конец вашему confinamiento – ограничению в правах по выбору места жительства. Я думаю, что Каракас очень подойдет вам. Во всяком случае, вам разрешено проживать в этой стране на легальном положении. Ваше прошлое для нас ничего не значит. Теперь все зависит от вас, вам предоставляется шанс снова стать достойным и уважаемым членом общества. Надеюсь, через пять лет вы станете моим соотечественником – акт о натурализации дает вам новую страну. Эта страна будет и вашей. Да поможет вам Бог. Благодарю за желание и готовность помочь несчастному Пикколино. Я могу его выпустить только при наличии вашего письменного согласия позаботиться о нем. Будем надеяться, что в какой-нибудь больнице его сумеют подлечить.

Завтра в семь часов утра я выхожу на свободу. Вместе с Пикколино. На сердце нахлынула теплая волна: наконец я выбрался из канализации, все будет хорошо. Я ждал этого часа тринадцать лет. Сейчас август 1944 года.

Я пошел к своему домику на огороде. Попросил друзей простить меня за то, что мне захотелось побыть одному. Слишком огромные чувства завладели мной, чтобы их можно было выразить в присутствии других. Стал изучать удостоверение личности, только что выданное мне начальником: в левом углу фотография; сверху номер – 1728624; действительно с 3 июля 1944 года. Прямо посередине – фамилия, под ней имя. На обороте – дата рождения: 16 ноября 1906 года. Удостоверение личности в полном порядке. Оно даже подписано директором паспортного бюро и скреплено печатью. Статус в Венесуэле: житель. Это слово – «житель» – потрясает. Значит, в Венесуэле мне предоставляется вид на жительство. Сердце готово выскочить из груди. Чувствую потребность встать на колени и поблагодарить Бога. Но ты же не знаешь, как молиться, Папийон, ты даже не крещен. Какому богу ты собираешься возносить молитву, когда сам не исповедуешь ни одной религии? Богу католиков? Протестантов? Иудеев? Мусульман? Какого же мне выбрать, чтобы помолиться? Но и молитву надо еще придумать – я толком не знаю ни одной. А почему я должен беспокоиться о том, какому богу молиться именно в этот день? Когда я обращался к Нему на своем жизненном пути или даже проклинал Его, разве я не думал о Боге как об Иисусе Христе, младенце в яслях, с ослом и быком рядом с Ним? Неужели мое подсознание до сих пор в обиде на колумбийских монахинь? Почему в таком случае не подумать о великодушном и благородном епископе Кюрасао Ирене де Брюине? Или пойти еще дальше и вспомнить о добром кюре из Консьержери?

Завтра я выйду на свободу и стану совершенно свободным. Через пять лет я буду гражданином Венесуэлы, ибо я уверен, что не совершу ничего предосудительного на этой земле, принявшей меня и оказавшей мне доверие. В предстоящей жизни я должен быть честным вдвойне по сравнению с кем бы то ни было.

В действительности, хотя я и не убивал того малого, за которого прокурор, фараоны и двенадцать вонючих ублюдков приговорили меня к каторге, у этих сволочей, в сущности, не оставалось выбора, потому что я к тому времени стал для них бельмом на глазу. Фактически я был вне закона, что облегчало им задачу вить паутину лжи вокруг моей личности. Вскрывать чужие сейфы не очень похвальное занятие, и общество имеет право и обязано защитить себя. Я должен честно признаться, что причиной моего спуска в канализацию послужило то, что я уже был готовым кандидатом на эту дорожку. Но с другой стороны, разве французская нация, наказав меня не по заслугам, не упала в ту же канализацию? Не долг ли общества, защищая себя, не опускаться до низкой мести? Но это уже другой вопрос. Я не могу вычеркнуть из жизни свое прошлое, я должен реабилитировать себя во что бы то ни стало, прежде всего в собственных глазах, а потом уже перед другими. Возблагодари Бога католиков, Папи, пообещай Ему что-то очень важное.

– Прости меня, Господи, за мое неумение молиться, загляни в душу мою, и Ты прочтешь, что у меня нет слов, чтобы выразить мою благодарность Тебе. Благодарю Тебя, Господи, что Ты привел меня сюда. Тяжел был мой крест, и тяжел путь на голгофу, на которую меня отправили другие. Но Ты подал мне руку помощи, и я преодолел все препятствия, дожив до благословенного дня в добром здравии. Что могу я сделать в доказательство того, что я искренне благодарен Тебе за Твою заботу?

– Оставь помыслы о мести.

(Только послышалось мне или я действительно услышал эти слова? Не знаю. Но они явились мне неожиданно, как пощечина. Я готов был поклясться, что действительно их слышал.)

– О нет! Только не это! Эти люди принесли мне столько страданий! Как я могу простить вероломных полицейских и лжесвидетеля Полена? Как отказаться от желания вырвать язык прокурору? Невозможно. Ты от меня слишком много хочешь. Нет, нет и нет! Мне жаль, что я Тебе прекословлю, но я отомщу любой ценой.