Коммунисты - Луи Арагон

от квартиры Жозетты. Словно нарочно, Жозетта жила в ателье польского художника, который уехал на родину, а свое парижское обиталище оставил на попечение Жозетты.

Ателье художника было устроено в просторном помещении с застекленной стеной, а с обеих сторон его — две маленькие комнаты и кухня; из ателье широкий вид на окраину Парижа. Удобно было то, что имелось два выхода: когда заявлялся Никки, Жан удирал по черной лестнице.

Сочинив однажды отцу для объяснения своей ночной отлучки басню о товарище, который якобы живет рядом с клиникой, Жан не остановился на этой дорожке, тем более, что и в самом деле было гораздо ближе ходить в клинику от Жозетты, чем тащиться туда из Нуази. И теперь он очень часто не ночевал дома, если только отец не поднимал крика.

Клиника, лекции, анатомичка… Перед Жаном открылся целый мир знаний и мир чувственности, и он пустился на исследование их с любопытством молодого звереныша. Когда укоры совести не мучили его, — а являлись они весьма редко, — Жан был совершенно доволен. В юности мужчина с легкостью делит жизнь на две части: одну отводит для женщины своих грез, другую — для той, с которой проводит ночи. Это избавляет его от разочарований и позволяет просвещаться. В восемнадцать — девятнадцать лет он готов мнить себя победителем, особенно, когда столкнется с какой-нибудь Жозеттой, у которой достаточно хитрости, чтобы уверить его, что он бесподобен. А кто станет его в этом разубеждать?

Итак, Жан был доволен собой. Ему даже не часто приходило на ум, что, когда Жозетта угощает его обедом на деньги Никки, он попадает в весьма странное положение. Неужели пошло прахом полученное в семье строгое воспитание, и уроки выдержки, и пребывание в скаутах? Повидимому, так. Любил ли он еще Сесиль? Если судить по внешней стороне его жизни, в этом можно было сильно усомниться. А поговорить по душам ему было не с кем, — не мог же он изливать Жозетте свои чувства к Сесиль Виснер? И так как все досуги он отдавал Жозетте, то Сесиль редко когда целиком занимала его мысли… Он шатался по Монпарнасу, знакомился там с компанией Жозетты — с девицами, с желторотыми юнцами и старичками — после мобилизации других мужчин не осталось. Он стал привыкать к тому, что в кафе за него платит то один, то другой; в угоду Жозетте отпустил волосы подлиннее, приглашал товарищей по факультету, гордясь тем, что у него появилась любовница, да еще такая, которой можно похвастаться. И так как это производило должное впечатление на его коллегу, долговязого, бледного и довольно изысканно одетого Сержа Мерсеро. Жан стал водить его с собой в час аперитива из клиники в Латинский квартал. Словом, Жан был совершенно доволен,

Война шла где-то далеко от этой жизни. Жан знал о ней только со слов брата, который писал домой главным образом для того, чтобы получать посылки. А послушать госпожу Монсэ, так на войне ранение и смерть от руки врага грозили солдатам меньше, чем простуда и бронхит. Все дело в теплых шерстяных вещах. А разве в Париже люди не несут свой крест? Во всем ограничения, и свет, и газ урезали. Не угодно ли — в газовом автомате отверстие для монет заклеено наискось полоской бумаги! И затемнение, и пожарная охрана, и вечерами носа на улицу не высовывай. Как же мог юноша в возрасте Жана противопоставить всем этим жалким мелочам высокие принципы? Да кто бы их ему внушил? Все, что он читал, имело совершенно определенный смысл: похвалить французов за то, что они не произносят громких слов. Главное, не впасть в крайности прошлой войны, в тот глупый энтузиазм, от которого позднее, когда был заключен мир, остался лишь привкус остывшего пепла и чувство стыда. В сентябре, в первые часы войны, прекрасно обошлись без криков: «На Берлин!», а теперь надо проявлять очень тонкий, не бросающийся в глаза, неуловимый, скромный патриотизм, который не терпит избитых пышных фраз.

Довольно болтовни! Сотеро, Фелисьен Пейр и Мерсеро издевались, когда в больничной дежурке кто-нибудь из студентов-практикантов переступал дозволенную границу. Жана Монсэ раза два высмеяли, и он присмирел, стал следить за собой. Ведь вся эта сдержанность, скромность, отвращение к декламации, жестикуляции так подходят французской природе, с детства знакомой картине — невысокие холмы, мягкие оттенки… «Наша страна, — писал в те дни некий журналист, — это страна людей, способных сказать вслед за корнелевской Хименой: „О нет, тебя я ненавидеть не могу!“» Словом, самые подходящие рецепты для того, чтобы в этот промозглый ноябрь превратить многих, многих Жанов Монсэ в смирных приятелей каких-нибудь Жозетт, у которых есть уголок, чтобы дать им приют, жарко натопленная печка и нет никаких оснований увлечь юнцов в треволнения страстей.

Да и перед кем мог бы Жан краснеть за свою моральную неустойчивость? Его товарищи стояли в этом смысле не выше его. Родители?.. Да кто же говорит о таких делах с родителями?.. Ивонна… Но разве можно откровенно разговаривать о некоторых вещах с сестрой, если она намного старше тебя? Когда Жан навещал Ивонну, ему не о чем было с ней говорить. Да и ей с ним тоже.

Волей-неволей вся духовная жизнь Жана свелась к обычным интересам и занятиям медика-первокурсника. Отец, как всегда, ворчал на дороговизну пособий, которые были нужны сыну, — набор хирургических инструментов, скелет; даже халат для дежурств в клинике купили весьма неважный, чтобы выгадать пять франков. Жан с детских лет чувствовал обиду из-за той экономии, которую родители наводили на всем, что покупалось для его развлечения или для учебы. В лицее, когда для черчения понадобилось купить готовальню — предмет и в самом деле несусветно дорогой, — это стало для Жана драмой. Товарищи так гордились своими рейсфедерами, красивым футляром готовальни и так далее, а отец Жана сначала обошел все специальные магазины на набережных и бульваре Сен-Мишель, а затем объявил, что в конце концов и дядюшкина готовальня, с облезлым бархатом обивки и заржавленными циркулями, прекрасно еще может служить, надо только все хорошенько почистить. Пришлось с этим примириться. Жану не удавалось провести кривоногими, тупоносыми инструментами ни одной линии без клякс и приходилось по нескольку раз переделывать заданные чертежи. Эту сторону своих школьных занятий он всегда вспоминал как постоянное унижение. И представьте себе, дядюшка Монсэ, провинциальный врач, не только передал племяннику в наследство свои дрянные циркули, но еще и свой набор хирургических инструментов для занятий в анатомичке… Что за скальпели и ланцеты