Коммунисты - Луи Арагон

Или, кто его знает, может быть, этому лейтенанту из первой роты — как его фамилия-то? Нисколько меня не удивит, если выяснится, что именно он дергает все ниточки в полку… Лейтенант Готие говорил, что, будь его воля, эти люди долго на свете не зажились бы. Почитайте-ка, что писал Барбентан в «Юманите» о генерале Дюсеньере[256]! Он так и уморил беднягу в тюрьме. Разве не позор, что правительство подчинялось таким людям!

Входит капитан Местр в сопровождении младшего лейтенанта де Сиври. Вольно, вольно! Послушайте-ка, что это еще за жалобы на довольствие? Конечно, разносолов у нас нет, мясо не часто бывает, но что же тут такого?.. Всякая шваль будет еще претензии заявлять! А дома у себя, что они едят? Надо понаблюдать, нет ли тут подстрекательства. Слово «подстрекательство» проскальзывает сквозь выщербленные зубы капитана Местра с металлическим присвистом. Плюгавый Серполе поддакивает через каждые два слова: так точно, господин капитан, так точно, господин капитан…

Выйдя из канцелярии, капитан Местр замечает юному Ксавье де Сиври (да бросьте, наконец, лейтенант, ногти чистить!), что если ему угодно, он может читать «Эпок»[257] Кериллиса, но лучше бы он, заходя в канцелярию, не держал в руках такой газеты, потому что это имеет вид политической демонстрации. «Армия — Великая Немая…»

Сиври покраснел, как напроказивший мальчишка, пойманный с поличным. Он всегда беспокоится, — известно ли в полку о его родстве с Зелигманами. Статьи Кериллиса он находил очень хлесткими. Но теперь уже не стоит покупать «Эпок». Благодарю покорно, попадешь на заметку к Сикеру и Серполе. «Эвр» тоже не стоит покупать, во-первых, потому, что эта газета ему не нравится, а во-вторых, он уже заранее знает, что скажет на сей счет майор Наплуз. Сам-то майор читает «Аксьон франсез», но надо признать, не лезет с ней на глаза. В офицерской столовой получают «Пти паризьен». В общем, там избегают политических споров. Капитан Бозир, должно быть, масон. Нельзя сказать, чтоб офицеры были явными антисемитами, как в батальоне у Мюллера. А все же у них какая-то особая манера говорить о евреях, от которой Ксавье де Сиври внутренне поеживается. В некоторых вопросах они всегда согласны меж собой. Все жалуются, что с тридцать шестого года рабочие совершенно перестали работать. Вот из-за этого-то и невозможно было избежать войны. Война стала необходима, чтобы каждого поставить на свое место. Зато сейчас вся страна в руках генерального штаба. В первое время было тревожно, побаивались волнений. Но всех крикунов мобилизовали, и теперь остается только ждать. Чего ждать — никто хорошенько не знает. Может быть, весны. А впрочем, наверняка ничего тут не скажешь. Очень многие думают, что драки вообще не будет. Нашли дураков! Кому же охота воевать! Во всяком случае, не немцам — у них и без того много дела: проглотили Польшу и теперь ее переваривают. Говорят, в их войсках все больше проявляется нежелание драться с французами. Войну пришлось объявить из-за договоров, из-за поставленных под ними подписей. Так, для виду. А кроме того, она позволила навести порядок в своем собственном доме. Да, уж для этого-то война была необходима!

— Извините, господин Сикер, — вежливо сказал Серполе, когда офицеры ушли. — Мы сегодня пойдем прогуляться? — Серполе называет Сикера «господин Сикер», так как прекрасно знает, что он в действительности сержант. А Сикер называет его Серполе, просто Серполе. — Разумеется, пойдем, Серполе. А который час? В самом деле, уже темнеет. Ого! Скоро пять!

Дело в том, что в пять часов проходит парижский поезд, и Сикер и Серполе каждодневно в пять без четверти отправляются на станцию. Нашивок они не носят; через плечо у каждого сумка, у пояса — фляга, как будто оба собрались сесть в поезд. Вертятся с рассеянно-небрежным видом около станции, заглянут на минутку в зал ожидания, потом выходят на перрон. Таким образом они выслеживают солдат, которые удирают в Париж без увольнительной. Конечно, скандала поднимать не следует. Пусть себе едут. Надо только установить незаконную отлучку и, когда виновный возвратится, сцапать. Тогда можно его обыскать, посмотреть, не привез ли он с собой листовок или еще чего-нибудь. Серполе, поглядите-ка вон туда… вон на того субъекта. По-моему, он из Ферте-Гомбо. Который, господин Сикер? Стоит сказать «Ферте-Гомбо», и Сикер навострил уши, как хорошо выдрессированный пес, которого научили бросаться

на бедно одетых людей. Сколько рассказов ходит об этой деревне, о роте, которая там стоит, и об одном ее офицере!..

Вы не думайте, Сикер и Серполе люди, как люди. Оба женаты, у обоих есть дети, оба небогаты, и ни тот ни другой у соседа не то что гроша, а брючную пуговицу не украдет. Но они хорошо видят, что в стране не все идет ладно… А им хочется, чтобы все шло, как можно лучше. Им сказали, им много лет твердили, что все французы были бы сыты, если бы не проникали к нам элементы… ну, всякие там элементы… и, кроме того, никак не образумишь рабочих… Ну, возьмите, например, международную выставку в тридцать седьмом году, все не удавалось ее открыть, верно? А почему? Землекопы забастовали!.. Подумайте! Ведь землекопы в любой стране — это уж, можно сказать, самая что ни есть основа… И уж если землекопы потеряли национальное чувство…

II

Да и не только землекопы…

С тех пор как Жан де Монсэ стал любовником Жозетты, у него все в голове перепуталось. Связь была совершенно случайная и по началу казалась мимолетной… И надо же было, право, чтобы из всех девиц легкого поведения ему подвернулась подружка Никки! Особых угрызений совести из-за того, что Никки — все же его школьный товарищ, Жан не испытывал. Ну его к чорту! Но Никки, как-никак, брат Сесиль, и от этого в душе у Жана шевелилось смутное, неясное ощущение вины. Ведь еще накануне одна только мысль о какой-либо женщине, кроме Сесиль Виснер, показалась бы ему преступлением против его любви. Надо, однако, признаться, что такая тонкость чувств не остановила его. А теперь он уверял себя, что это — опыт… По правде сказать, опыт несколько затянулся и уже превращался в привычку. Впрочем, Жан решил считать все, что относилось к Сесиль, неприкосновенным и воздвиг преграду между тем миром, где была Жозетта, и миром своей любви. Он ведь не говорил Жозетте, что любит ее… Ну, так вот…

Тут как-то все сошлось. В начале ноября его послали на практику в клинику Бруссе, — в двух шагах