Все проплывающие - Юрий Буйда

Сел в трамвай, доехал до площади Победы, где мне нужно было пересесть на другой трамвай, спрыгнул и сломал лодыжку.

Жанна принесла в больницу Шекспира, чтобы мне было чем занять себя между операциями – одной не обошлось. Я открыл 129-й сонет: Th’expense of spirit in a waste of shame Is lust in action – Растрата духа в пустыне стыда – вот что такое осуществленная похоть, сунул Шекспира под подушку, натянул на голову одеяло и снова заплакал, второй раз в жизни.

Выйдя из больницы, я узнал, что дом на тенистой улице принадлежит другим людям. Об Алине они только и знали, что она переехала в Ригу. А может, в Таллин. Или в Вильнюс.

Иди тоже исчез.

Так случилось, что я перевелся на заочное отделение и ушел работать в газету, и на несколько лет мы с Васей потеряли друг друга из виду. Однажды он разыскал меня, позвонил, пригласил на новоселье, и я поехал в гости.

Вася был директором сельской средней школы. Русская красавица Таня родила троих детей. Они преподавали русский язык, литературу, немецкий язык, историю и физкультуру, ухаживали за двумя коровами, свиньями, овцами и курами, держали большой огород и сад, гнали самогон, который настаивали на калганном корне, и копили деньги на машину.

Вася показывал новый дом – двухэтажный, поместительный, светлый.

– Своими руками, – говорил он, толкая меня в бок, – своими руками…

За столом, выпив калганной, вспоминали университетские годы, нашу компанию.

– Зелень директорствует в школе, – рассказывал Вася, – Жанна – помнишь Жанну? – вышла замуж за немца и уехала в Германию, Геля – кудрявая, помнишь? – защитилась по Некрасову, Эдик оказался пидорасом, а Иди умер…

Для меня эта новость была неожиданностью.

– Они уехали в Ригу, – продолжал Вася, разливая по рюмкам калганную, – и там Иди повезло – он устроился в какую-то комиссию, которая занималась приемкой репертуара ресторанных оркестров. Вообрази-ка! Это ему Алина, конечно, помогла, ей же стоило слово сказать – и все бросались выполнять… – Выпили. – В Риге у них была неплохая квартира. Иди поправился, округлился, стал спокойнее. Ну сам понимаешь, каждый день на халяву обедал-ужинал в лучших ресторанах, да еще и взятки… Начальником стал. Иди – начальником! – Вася рассмеялся. – А потом что-то там у них случилось… говорили, что он завел женщину на стороне, а Алина об этом узнала… ну и убила…

– Алина?

– Стулом, – сказал Вася. – Забила железным стулом до смерти.

Я закурил.

– Танюра! – крикнул Вася. – А принеси-ка, сладкое сердце мое, ту тетрадочку! Рижскую! – Повернулся ко мне. – Меня разыскали и вызвали в Ригу. Понимаешь, я оказался единственным человеком… опознание, личные вещи и все такое…

– А Алина?

– Повесилась.

Я промолчал.

– В камере предварительного заключения…

Таня принесла тетрадку. Проходя мимо, погладила меня по голове.

– Лысеешь, дружок…

– Я там у них выпросил эту тетрадку – она ж им была не нужна. – Вася протянул тетрадку мне. – Помнишь, ты как-то говорил, что Алина завела тетрадку, в которую записывала его стихи?

На обложке двухкопеечной ученической тетради было написано «И. Лимонников. Стихи и поэмы». Я развернул тетрадь, уже догадываясь, что там увижу, и увидел чистые страницы. Двенадцать чистых страниц в линейку.

– Ни слова, – сказал Вася. – Даже обидно.

– Неужели вы ничего не помните из его стихов? – спросила Таня. – Ничего?

Мы переглянулись, покачали головами.

– И вот встает вопрос, – сказал Вася голосом учителя литературы, – был ли поэт?

– Это все, что у него было, – сказал я. – Поэзия, стихи… может, этого и достаточно, чтобы считать себя поэтом…

– Хочешь – я тебе эту тетрадь подарю? – предложил Вася.

– Нет, спасибо.

– Тогда давай помянем Лимона. – Вздохнул: – И Алину…

Мы выпили не чокаясь.

* * *

Когда мы вышли из книжного магазина на площади Сен-Мишель, пошел дождь. Снова дождь, на этот раз со снегом. И опять мы оказались без зонта. Все вокруг стало мягким, приглушенным, бесцветным и ненадежным. Ольга потянула меня в узкую улочку. Я прочел табличку на углу – улица Юшетт. За эти несколько дней мы обошли весь Латинский квартал и окрестности, наверняка проходили мимо этой улицы, но я ни разу не вспомнил о Лимонникове. Площадь Сен-Мишель, улицы Юшетт, Ша-Ки-Пеш – эти названия я впервые услышал именно от него, от Иди. Я сказал Ольге, что хочу побывать на улице Ша-Ки-Пеш, и она повела меня мимо греческих ресторанов – их хозяева стояли в дверях, провожая нас грустными взглядами. В хорошую погоду греки ведут себя иначе – они вопят, страстно шепчут, умоляют и даже бьют тарелки у ног прохожих, лишь бы заманить их в свои заведения. Ольге не нравились греческие рестораны на улице Юшетт. Ша-Ки-Пеш оказалась очень узкой улочкой. Она была перекрыта мотоциклом – не пройти, и Ольга предложила переждать дождь в каком-нибудь кафе. Мы добежали до улицы Сен-Северен, нырнули в кафе и протолкались к стойке. «В такую непогодь надо пить водку, – сказал я. – Ледяную водку». В парижских меню польская водка пишется через «w» – «wodka», а русская, как и полагается, – «vodka». Польская отдает сивухой – мы заказали русской. «Залпом, – сказал я. – Сиффлер». «Siffler! – Ольга выпила махом. – Бр-р-р! Как хорошо!» Она была худощавой длинноногой красавицей с белой кожей, огненными волосами и хищными земляничными губами. Я сказал ей об этом. «Земляничные губы – это Бодлер», – сказала она. «Это город Бодлера», – сказал я. «Бодлер здесь давно не живет, – возразила она. – Поэты пишут верлибром и платят налоги». Мы выпили еще по стопке, наполнили фляжку бренди, вышли на улицу и двинулись к Ша-Ки-Пеш. В свете фонарей стены домов казались перламутровыми, синевато-зелеными, они блестели и переливались, словно покрытые слизью. Навстречу нам брел старик с клюкой. Когда мы поравнялись с ним, старик поднял голову – лохматые брови, черные провалы глаз, крючковатый маслянистый нос – и закашлялся. За ним волочилась тень, уродливая и усталая. Мотоцикл убрали, и по Ша-Ки-Пеш мы вышли на набережную, а через несколько минут поднялись на мост. Очертания зданий были расплывчаты и подвижны. Бесформенная громада собора в темноте колыхалась и словно плыла. Струилась Сена черная и золотая лились и мигали огни фонари фары прожекторы и снова сверкающий дождь блеск лоснящейся шкуры золотые россыпи золотые очи неведомых чудовищ запахи плесени корвалола «оболтуса» жареной кильки по восемьдесят копеек за кило табака синтетической лаванды тени и тени слепцы взыскующие света Ольга протянула мне ледяную фляжку я сделал глоток еще ты плачешь прошептала она прижимаясь ко мне не плачь я тридцать лет ждал своего часа у врат небесных ведущих в ад ждал этой ночи этих кровавых роз и влажных лилий этого дождя ждал встречи с этими запахами и этими тенями и вот они я вижу вижу потрясенной душой тени великих поэтов они реяли в дождливом мерцающем мороке над великим городом я плакал третий раз в жизни провожая их взглядом и вдруг я увидел наконец-то увидел ну да это был он он был там он был среди этих теней призрак поэта тень Идеала тощий с ослиной узкой головой уродливым горбатым носом выпяченной нижней губой выпачканной темным шоколадом с выдающимся кадыком который всегда вызывал у меня брезгливое чувство в вонючих своих вечных носках высокомерный и одинокий Иди черт возьми Иди Дон Лимон де Гандон un grand poète français он здесь и вот уже он там дьявольская тяга к саморазрушению божественная страсть к полету и рядом с ним она тенью тени бледная Алина в черном корсете кружевных коротких панталонах рваных чулках в резинку с коленками которые так любили великие пидорасы шестнадцатого века мой негаснущий стыд моя неизлечимая боль Алина едва различимая бесплотная ускользающая бессмертная желанная единственная любимая…