Так было. Размышления о минувшем - Анастас Микоян

Я всегда соглашался на встречи с Гарольдом Вильсоном. Делал я это не только из вежливости и из дружеских чувств к нему. Мне было интересно с ним беседовать: он много знал из того, что происходило не только в Лейбористской партии, но и у консерваторов, и в западных державах, и был со мной искренен в обсуждаемых вопросах. В ответ я высказывал ему свою оценку и правдивую информацию об СССР, о нашей внешней и экономической политике.

Судя по всему, Вильсон оставался довольным нашими встречами и беседами.

24 января 1968 г. Вильсон в последний день своего визита в Москву устроил завтрак в посольстве Великобритании, объявив о его начале в 13 часов. Однако его переговоры с Косыгиным затянулись до 3 часов дня.

Выступая на завтраке, Вильсон говорил с обычным английским юмором: «Наши переговоры, как и завтрак, запоздали по следующей причине: г-н Косыгин думал, что премьер Великобритании не умеет вести длительные политические споры, а я доказал, что умею, и поэтому мы опоздали на завтрак. В таких спорах, – сказал Вильсон, – я являюсь учеником г-на Микояна, здесь присутствующего. 20 лет тому назад мы с ним вели переговоры и успешно их закончили в 6 часов утра. Я его считаю своим учителем в ведении переговоров и считаю своим достижением то, что сегодня переговоры с Косыгиным мы окончили вместо часу в 3 часа дня».

Может быть, чтобы поднять свой престиж в Лондоне (до того как он стал премьером, когда у власти еще были консерваторы), в Москве Вильсон добивался встреч с Хрущевым, со мной как старым знакомым. Я несколько раз его принимал в Москве, давал в честь его завтрак, вел беседы, принимал на даче, как я уже сказал.

Впоследствии, когда Вильсон возвращался в Англию, он, конечно, информировал английское правительство и общественность о встречах с Хрущевым и со мной. Однажды он допустил при этом некоторые искажения.

В статье о беседах со мной он написал, будто от меня он услышал, что Сталин плохо относился к русским. Я этого не мог говорить, ибо это была бы неправда. Когда в следующий раз он был у меня, я спросил его: «Как можно это вообще писать? Ведь этого не было и не могло быть». Он, не ожидая моей прямой постановки вопроса, стал изворачиваться, юлил, говорил, что редактор сам добавил эту фразу, у него в статье ее не было: «Видимо, редактор хотел придать статье сенсационный характер и на этом заработать». Я уточнил: «Подпись ваша стоит под статьей?» Он не мог ничего ответить, краснел, мямлил.

Надо сказать, после этого случая в его выступлениях о наших беседах никаких искажений или выдумок не было.

Атмосфера в руководстве партией и страной во время Великой Отечественной войны настолько хорошо в целом сложилась, что я исключал возможность того, что после войны в какой-то, даже в малой степени повторится истребление руководящих кадров и необоснованные репрессии. Во-первых, обстановка была уже другая. Война оказалась большой школой для политического воспитания десятков миллионов людей, да и их пребывание в Западной Европе в связи с освобождением от фашизма также вносило что-то новое в настроение. Они увидели, какой уровень жизни там существует, и, возвратившись с фронта, стали другими людьми – с более широким кругозором, с другими требованиями. Это создавало благоприятные условия для дальнейшего развития нашей страны и было препятствием для произвола. И надо сказать, что в армии, несмотря на строгость дисциплины, вполне правильной и законной на самом фронте, в боевых действиях, действовал какой-то товарищеский демократизм, который обычно возникает во время длительной и тяжелой войны.

Боевая обстановка и совместные действия в годы войны в тылу и на фронте сближали и положительно влияли на общественное развитие нашей страны. Учитывая это, а также эволюцию характера и поведения Сталина, я полагал, что начнется процесс демократизации в стране и партии, что как минимум вернемся к тем демократическим формам отношений в партии и отчасти в стране, которые были до 1929 г., и пойдем дальше. Я даже был уверен в этом, и какое-то чувство радости сопровождало меня. Я вновь почувствовал доверие и дружеское отношение к Сталину, тем более что всю войну Сталин доверял мне в делах, которые мне поручались. У меня почти не было с ним столкновений – ни открытых, ни скрытых.

Я ожидал изменения политики и в отношении деревни. Я понимал и считал правильным, что индустриализация перед войной и в ходе самой войны вынуждала идти на большие изъятия, которые мы совершали в отношении деревни. Деревня давала городу по крайне низким заготовительным ценам хлеб, мясо, молоко и другие продукты, но долго это продолжаться не могло. Может быть, год-два после войны это придется продолжать, считал я, потому что сильно обеднели мы в войну, но, когда восстановительный послевоенный процесс даст значительные успехи, в первую очередь нужно будет поднимать крайне низкие заготовительные цены, унаследованные фактически с конца 20-х гг., когда существовали ножницы между ценами на сельскохозяйственные и промышленные товары.

Теперь этого терпеть было вовсе нельзя. Я, правда, об этом ни с кем своими мыслями не обменивался до момента, когда это можно было бы осуществить. Я настолько верил в разум Сталина, что думал: он поймет – эта задача вполне осуществима и необходима. Я даже не сомневался в правильном разрешении этого вопроса. Но постепенно пришлось разочароваться и в этих своих надеждах, и в самом Сталине в этом отношении.

У меня вновь возникло чувство недоверия к его разуму и его действиям. Более того, некоторые нетерпимые черты его поведения стали еще острее проявляться в конце и после войны.

Удручающее впечатление на меня произвело то, что Сталин добился выселения целых народов – чеченцев, ингушей, калмыков, карачаевцев, балкар, кабардинцев, немцев Поволжья и других – с их исконных земель в европейских районах и в Закавказье, а также татар из Крыма, греков из Закавказья уже после того, как немцы были изгнаны с территорий, где проживали эти народы.

Я возражал против этого. Но Сталин объяснял это тем, что эти народы были нелояльными к советской власти, сочувствовали немецким фашистам. Я не понимал, как можно было обвинять целые народы чуть ли не в измене, ведь там же есть партийные организации, коммунисты, масса крестьян, советская интеллигенция! Наконец, было много мобилизовано в армию, воевали на фронте, многие представители этих народов получили звания Героев Советского Союза!

Но Сталин был упрям. И он настоял на выселении всех до единого с обжитых этими народами мест.

Это было невероятным, особенно со стороны человека, который славился знатоком национального вопроса, проводником ленинской национальной политики. Это было отступлением от классового подхода в решении национального вопроса. Нельзя обвинять всю нацию в измене, хотя, может быть, и были, как и среди русских или украинцев, армян и других, какие-либо реакционные элементы, затем перешедшие в услужение к немцам. Но это были единицы, их можно было установить, разыскать, расследовать их дела.

Дело переселения народов Сталин поручил Серову, заместителю Берии, бывшему наркому внутренних дел Украины, которому были даны неограниченные полномочия по организации выселения. В течение суток-двух загружались вагоны и отправлялись в другие места. Была такая высокая организованность в этом деле, которую, конечно, нужно было бы применять в другом деле, а не в таком позорном. Серов дошел даже до того, что представил к наградам тех офицеров и военнослужащих, которые осуществляли эту операцию, и эти награды были им вручены.