Государи Московские: Святая Русь. Том 2 - Дмитрий Михайлович Балашов

в жалкое варево, на злые настырные вопросы: когда же подойдут воеводы великого князя с ратью? – отмалчивался. Он-то знал, что не подойдут и что ждать им помощи неоткуда, ежели и Белозерье и Кубена разгромлены, а Устюг сожжен. В исходе четвертой недели он уже не мог сдержать истомившихся кметей, ни двинян, чаявших пощады от Господина Великого Новагорода за покорство свое. Осажденные открыли ворота.

Черным был этот день для двинских воевод! Ивана и Конона с их сотоварищами казнили на месте. Ивана Микитина с братом Анфалом, Герасима и Родивона поковали в железа, повезли казнить в Новгород. У князя Федора отобрали присуд и пошлины, что поймал с двинян, самого, с дружиною, пощадили и, обобрав, отпустили домой, на Низ. С гостей великого князя, что тоже сидели в Орлеце, в осаде, взяли триста рублев окупа «с голов», а с двинян – две тысячи рублев и три тысячи коней, каждому новогородцу по лошади. Двинян укрепили новым крестоцелованием и поворотили к дому.

Возвращались пешим путем, горою, струги побросав. Лужи на путях уже скрепило льдом, звонко хрустевшим под копытами, а за Велью пошел снег. Из вятших убит был под Орлецом один только человек, Левушка Федоров, сын посаднич. Его в колоде везли хоронить в Новогород. Кони весело бежали, расшвыривая копытами молодые пуховые сугробы. Позади оставались обугленные развалины Орлеца да раскопанные валы уничтоженных городских укреплений.

Великому князю Василию Дмитричу на этот раз пришлось-таки смириться. Тою же осенью, еще до возвращения новогородской рати, был заключен мир «по старине». В Москву ездили архимандрит Парфений, посадник Есиф Захарьинич, тысяцкий Онанья Костянтинович да житьи люди, Григорий и Давыд. Великий князь прекращал войну и очищал захваченные им новогородские пригороды. Новгород брал к себе на княжение (кормленым князем) брата великого князя, Андрея. Иван Всеволодич переходил княжить из Торжка во Псков.

Воеводы, посланные в Заволочье, воротились зимой. Ивана Микитича скинули с мосту, утопивши в Волхове, Герасим и Родивон с плачем «добили челом» Господину Новагороду и были пострижены в монастырь. Ушел один Анфал, сумевший убежать с пути.

Не тот был муж Анфал, чтобы так вот, дуром, погибнуть на плахе! За тою же Велью, чудом сумевши развязать вервие, каким был прикручен к саням, и разорвать железную цепь, он в серых сумерках наступающей ночи кубарем скатился в кусты, рыкнул, пригибаясь от посвиста стрел, взмыл, весь в снегу, волчьим скоком уходя в чащобу.

– Анфал! Где ты, Анфал! Найдем! Поймаем все одно! – кричали ему. Но он упорно лез буреломом, цепляя обрывком цепи, перемахивал через поваленные дерева, хрипло дыша, хватая снег губами, бежал, лез, полз, снова бежал – и ушел-таки! Добравшись до Устюга, он имел уже дружину в шестьсот душ. Оттуда направился в Вятку, собирать ратных… И много же зла натворил он потом Господину Нова Городу!

Что же касается самого Великого Новгорода, то, выиграв войну с великим князем, укротив двинян железом, он гораздо более потерял, чем приобрел.

Задавив силой свой двинский «пригород», он тем самым показал двинянам, чего стоит демократия (власть народа!) по-новгородски в применении к их собственной судьбе. Власть права, демократический союз земель, сплоченных вечевым строем, сами понятия свободы и равенства разом были обрушены, сведены на ничто этой войной. И пусть Новогороду удалось на три четверти века отодвинуть собственную гибель, в конце концов он же сам и подготовил ее, превращая граждан своих «пятин» в зависимых данников, отнюдь не заинтересованных в защите митрополии от внешнего, более сильного врага, который мог обещать им, по крайней мере, гражданский порядок и избавление от «диких» поборов и вир новогородской боярской господы.

Глава семнадцатая

Иван Федоров, как и прочие члены московского посольства, два года пробывшего в Константинополе, ничего этого не знал. Не ведал даже, что началась новая война с Новым Городом.

Русичи стояли в монастыре Иоанна Предтечи, у Афанасия. Бывший высоцкий игумен освободил московитам одну из келий, другую уступил настоятель монастыря. Начались бесконечные хождения по секретам патриархии, в коих Иван не принимал участия. Он томился от безделья, погибал от летней духоты, с рыбаками сплавал на Мраморные острова, взбирался на гору, откуда открывалось море и синеющий невдали турецкий берег, дергал за уши смиренного ослика, который упорно не хотел его везти. На осле оказалось труднее сидеть, чем на лошади: ноги болтались, не находя опоры, осел был слишком мал по сравнению с конем.

В улочках, окружавших Влахерны, Иван присмотрел недорогую съестную лавочку, где носатый грек-хозяин встречал Федорова как своего и кормил на славу бараниной с рисом и жареной камбалой.

Утром Иван Федоров спрашивал: не надо ли чего? А получив ответ, что не надобно, без конца ходил по городу, простаивал то у «правосудов», то у ипподрома, дивясь мраморным статуям греческих героев и святых. Раза два удалось подняться по лестницам на самую кровлю Софии и обойти кругом ее потрясающий каменный купол. Отсюда открывался вид на Босфор и Пропонтиду. Далеко внизу подымался из воды маленький отсюда Форос, маяк, на котором ночью пылал огонь, указуя путь проходящим судам. Слева горбатилась генуэзская Галата с башней Христа на самой вершине. Там, у подножия горы, кипела жизнь, чалились сотни больших и малых судов: галер, каракк, нефов и гатов, подходили и отходили, распуская паруса, крутобокие торговые барки, уходя то в теснину меж гор, к Греческому морю, в Тану, Солдайю, Трапезунд или Кафу, – и тогда мучительно хотелось домой, иногда же, напротив, суда уходили в Мраморное море, древнюю Пропонтиду, чтобы другим проливом, Геллеспонтом, выйти в Эгейское море, к берегам Греции, и дальше, к землям фрягов и франков, где он никогда не бывал и где стояли, по слухам, большие каменные города, выделывались сукна и бархаты, а град Веницейский, сказывали, вообще весь стоит на воде. Вместо улиц у него проливы, по которым, между домов, ездят на узконосых долгих лодьях – гондолах, с одним лишь длинным веслом, укрепленным на корме. «Вот бы побывать!» – думал Иван, провожая взглядом уходящие паруса.

Прямо перед ним, на той стороне, подымалась зеленая, в желто-серых осыпях гора, белели домики. Там чалились, у вымолов, турецкие корабли, а выше их чуть выглядывали невысокие купола монастырька, в котором умирал лишившийся ума Пимен.

Где-то тут проходили на своих кораблях, триерах, или триремах, греческие герои. Плыли к берегам Колхиды за золотым руном. Теперь оттуда доставляют рабов и восточный товар: перец, шелка и пряности. Быть может, и золотое руно только легенда или иносказание, смысл коего потерялся в прошедших веках?

Иван привык к городскому кишению, к разнообразию лиц и одежд. Ежился промозглою зимою от холодного ветра, что проходил Босфором, обрушиваясь на город; выслушивал (уже добре понимая греческую молвь) бесконечные разговоры о турках, якобы вот-вот собиравшихся захватить Царьгород. Василевса Мануила видел как-то раз издали. Но очень ему сочувствовал, ибо чуялось, что здесь, в Константинополе, уже не можно чем-либо и кем-либо управлять. События идут по своему заведенному распоряду, и никто не может, а главное, и не хочет что-либо изменить. Все погибает на глазах, и все ждут конца, ждут тупо, как бараны, которых гонят на убой. И духовные греческие были спесивы и глупы, по Иванову наблюдению, ни о чем не желали помыслить толком и только чванились невесть чем. Русская митрополия, единственно поддерживавшая своими подачками Византийскую патриархию, занимала, по греческому счету, меж православных митрополий всего лишь семьдесят второе, не то семьдесят третье место. При нем сговаривались о новом посольстве в Русь. И патриархии, и василевсу Мануилу требовались деньги. Турки уже давно подбирались к городу, и уже начинали переплавляться через Босфор, разбойничая в верховьях Золотого Рога. Мануилу нужна была армия, патриархии – серебро на прокорм многочисленной рясоносной братии, что Ивану, перед лицом турецкой грозы, казалось нелепостью. «В таковой нуже церковь сама должна давать серебро царю! Турки ж бесерменовой веры порушат и церквы ти!» – толковал он, входя в иной вечер к игумену Афанасию. Выученик Сергия Радонежского отлагал лебединое перо, закрывал медную чернильницу, молча, терпеливо улыбаясь, слушал горячего московского молодца.

Наверху творилась неподобь, шли судорожные