Хрущев - Уильям Таубман

Однако на следующее утро, прочтя и обдумав речь Кеннеди, Хрущев «просто взбесился» и «начал выражаться воинственно и грубо». Назвав речь, «по сути, объявлением войны», поскольку в ней ему выносится «ультиматум», Хрущев разразился уже известными угрозами: он подпишет мирный договор, несмотря ни на что; он перережет западные коммуникации с Западным Берлином; если Запад применит силу, война будет термоядерной; Соединенные Штаты и СССР, возможно, выживут, но европейские союзники США будут уничтожены полностью93. О Кеннеди Хрущев отзывался так, что Эйзенхауэр в сравнении с ним казался ангелом. Во время переговоров Хрущев с похвалой отозвался о бывшем президенте и намекнул, что готов возобновить приглашение в СССР, которое столь бесцеремонно отменил в разгар «самолетного» кризиса. «Разумеется, я не поеду, — заметил потом Эйзенхауэр сыну, — но то, что Хрущев об этом заговорил, меня, можно сказать, ошеломило меня»94.

Через неделю Хрущев подытожил разговоры с Макклоем в длинной сумбурной речи в Москве, на секретном саммите стран Варшавского договора: «Пожалуйста, передайте вашему президенту, что мы принимаем его ультиматум и его условия и ответим соответствующим образом… На войну мы ответим войной». Дальше Хрущев заявил: «Я — командующий Вооруженными силами, и, если начнется война, я сам отдам приказ». Если Кеннеди начнет войну — он станет «последним президентом Соединенных Штатов»95.

Речь Хрущева, обращенная к Макклою, знаменовала собой кульминацию кампании по запугиванию Кеннеди. Однако в ней отразилась и трудность его собственного положения. Неожиданная твердость, проявленная Кеннеди, не поколебала убеждения Хрущева, что американским президентом можно управлять. Напротив, он опасался, что президент по слабости позволит американским реакционерам втянуть себя в войну. «Что я могу сказать? Ультиматум принимаем. Прошу передать вашему президенту: если вы объявляете нам войну, принимаем и эти условия, отвечаем вам войной… Мы встретим вашу войну войной со своей стороны». Дальше Хрущев заявил: «Я главнокомандующий, и если начнется война, я отдам приказ войскам, и мы встретим вас». Если Кеннеди начнет войну — он станет «последним президентом Соединенных Штатов».

Соединенные штаты — «это плохо управляемое государство», сообщил Хрущев своим союзникам по Варшавскому договору. «Кеннеди сам очень мало влияет на ход и развитие политики США… Американский сенат или другие органы очень похожи на наше древнее новгородское вече. Когда собирались бояре, они кричали, орали, за бороды друг друга таскали и таким способом решали, кто прав». Учитывая нестабильность американской политики, «от США всего можно ожидать. Может быть и война. Они могут развязать ее». Даже Даллес боялся войны, но если об этом скажет Кеннеди, «его могут обвинить в трусости». Кеннеди — «неизвестный человек в политике, [и я выражаю ему сочувствие, потому что он] слишком легок и для республиканцев, и для демократов, а государство слишком большое, сильное государство, и поэтому это представляет известную опасность»96.

Лучший способ урезонить Америку, по-видимому, полагал Хрущев — запутать ее. Для этого он решил нарушить свое обещание не проводить ядерных испытаний, пока их не возобновят американцы. Публичное заявление об этом появилось в конце августа, однако Хрущев сообщил о своих намерениях еще в июле на секретном совещании в Кремле. Разумеется, не предполагалось, что приглашенные туда ученые начнут протестовать: однако один из них, Андрей Сахаров, осмелился возвысить голос — сперва устно, а затем написав Хрущеву записку, где указывал, что одностороннее нарушение моратория «сыграет на руку США», поскольку «нарушит переговоры о запрете испытаний, помешает делу разоружения и мира во всем мире». Хрущев не отвечал вплоть до ужина, последовавшего за встречей. Там, подняв бокал за ученых, он разразился получасовой лекцией — «поначалу спокойной», вспоминал Сахаров, «но затем — с нарастающим волнением, покраснев и повысив голос».

«Он сует свой нос в то, что его не касается… Политика — это как старый анекдот о двух евреях, которые едут в поезде. Один спрашивает другого: „Ты куда едешь?“ — „В Житомир“. „Вот хитрая лиса, — думает первый еврей. — На самом деле он едет в Житомир, но мне сказал, что едет в Житомир, чтобы я подумал, будто он едет в Жмеринку“. Оставьте политику нам — специалистам… Нам приходится вести политику с позиции силы… Другого языка наши противники не понимают. Смотрите, мы помогли Кеннеди выиграть выборы в прошлом году. Потом встретились с ним в Вене — эта встреча могла бы стать поворотным пунктом… А он что говорит? „Не просите у меня слишком многого. Не загоняйте меня в ловушку. Если я уступлю слишком много, меня выставят из Белого дома“. Вот так история! Явился на встречу, которую не может провести! На кой черт он такой нам нужен? Зачем тратить время на переговоры с ним? Сахаров, не пытайтесь нам указывать, как нам себя вести и что делать. В политике мы разбираемся. Я был бы размазней, а не Председателем Совета Министров, если бы прислушивался к таким, как Сахаров!»

Гневная тирада Хрущева вызвала замешательство. «В комнате царила тишина, — вспоминал Сахаров. — Все словно приросли к месту: одни отводили взгляд, другие сидели с каменными лицами»97. Однако этот словесный поток отразил смятение и самого Хрущева. Если он такой умный — зачем же «помог выбрать» Кеннеди? Если американского президента контролируют враждебные силы — почему Хрущев поначалу на него рассчитывал?

Направление, в котором развивались события, тревожило не только самого Хрущева, но и — еще более — тех, кому приходилось воплощать его непредсказуемые решения в жизнь. 19 мая советский посол в Восточной Германии Михаил Первухин (тот самый, что поддерживал Молотова, Маленкова и Кагановича в 1957 году) направил Громыко письмо, в котором указывал на риск заключения мирного договора с Ульбрихтом. Чтобы избежать весьма вероятной экономической блокады со стороны Запада, Первухин предлагал заключить промежуточное соглашение, срок истечения которого не приведет к автоматической отмене прав западных держав в Берлине, — то есть нечто вроде того, что отверг Хрущев в Вене. 4 июля Первухин описывал «самые серьезные последствия, которые возникнут после подписания мирного договора» (то есть установление контроля ГДР над воздушными и наземными сообщениями с Западной Германией и Западным Берлином), в таком ключе, что из его изложения становилось очевидно: заключать договор нельзя98.

По словам Юрия Квицинского, дипатташе в Восточной Германии, «мы в посольстве и Третий Европейский отдел [Министерства иностранных дел] чувствовали и повторяли немцам снова и снова, что нам необходимо проявлять больше сдержанности…». Корниенко и других русских в Вашингтоне больше всего беспокоило, что сам Хрущев сдержанность проявлять не будет99.

Было встревожено и советское военное командование, отвечавшее за возможное выполнение угроз Хрущева. В результате его похвальбы западные расходы на вооружение росли, а поражающая способность межконтинентальных ракет СССР, в сущности, равнялась нулю. «Как бы мы ни уважали межконтинентальные ракеты, — жаловался маршал Сергей Варенцов полковнику Олегу Пеньковскому, — у нас по-прежнему ни черта нет. Все только на бумаге, а в реальности — ничего». Самое печальное, что Пеньковский был уже завербован американцами и, разумеется, немедленно передал сказанное Варенцовым своим западным хозяевам. Зимой 1961 года, пока Хрущев носился по стране, пытаясь наладить дела в сельском хозяйстве, его маршалы встретились с членами Президиума Микояном и Сусловым, у которых просили увеличить расходы на вооружение. «Сталин просто стукнул бы кулаком по столу — и все было бы сделано!» — говорил Варенцов Пеньковскому. Однако ничего сделано не было.