Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич

class="p1">– Ей говорят: сына найдём, а она…

Я больше не могла этого выдержать. Я его ненавидела! И я сорвалась. Закричала:

– Не смейте! Не надо! Не надо!

Начальник с силой хлопнул дверью и вышел, оставив меня одну в кабинете. Постепенно успокаиваясь, я думала: это не может быть просто вербовка. Я им нужна, чтобы пробиться к какому-то конкретному человеку. Именно через меня.

Изборождённые морщинами, обвисшие щёки, ссохшиеся края рта выдавали в этом начальнике – трудягу. Он мог распоряжаться средствами материального мира, но только не тем, что одушевлено. Власть же поручила ему именно это. Вот он и залезал руками в душу другого, как в собственный кошель. Без церемоний именовал жизнь другого не чужой, а – чуждой. Наседал, карал, обрекал. В этом «деятеле», порождённом историческим настоящим, перегорело то живое, что обязано было оставаться незагубленным.

На столе лежала раскрытая папка – «собрание сочинений» многих авторов, собрание доносов на меня. Как и при аресте, меня выморачивали одиночеством. За спиной в уголья разваливались поленья, догоравшие в печке-голландке. На оконные стёкла давил налетающий ветер. Домов через пятнадцать отсюда находилась моя комната. Лечь бы в постель и проснуться в другом веке, лучше – в прошлом… От неожиданного дробного стука в окно я вздрогнула. Встала, открыла дверь, крикнула:

– Здесь кого-то зовут!

Вернувшийся в кабинет начальник открыл форточку:

– Кто там?

– Я-a, сынок, уборщица со школы, – раздался оттуда масляный женский голос. – Там щас к учительше ейный заключённый-хахаль пришёл. В классе они. Без света сидять. Третья дверь справа по коридору. Если сразу кого своих пошлёте, так словите их на месте.

– Хорошо, мать. Спасибо, мать.

…Вот как мастерится подноготная этой жизни? Сознательные представители населения в роли «матерей» и госчиновники – «сынки». «Пошлёте! Словите!» Основы существования общества: вот они!

– Ну? – кратко спросил начальник.

– Бесполезно.

– И я так думаю. Всё!

Он нажал на звонок под крышкой стола. Как во фрунзенской внутренней тюрьме, тут же вошёл дежурный:

– Идём.

Это – мне? Ноги плохо слушались. Звенело в ушах. Вывели в коридор. Открыли дверь в небольшой закуток. Закрыли. Заперли. Теперь и вправду – всё!

Я села на лавку. Потом легла. Хотелось забыться, ничего не чувствовать. Как долго всё это обматывало, кружило. Через это прошли все: Семён, Илья, Тамара Цулукидзе, Симон, Мира, Алексей. У них так же заваливалось сердце… так же не было никого вокруг. От меня самой больше ничего не зависело.

– Так куда её? – слышалось из-за двери.

Про меня?

– В путевом листе написано.

– Конвой вызывать?

– Давай, – юрко сновал челнок из слов между дежурным и кем-то ещё.

Затем всё надолго стихло. На ручных часиках стрелки показывали пять часов утра, когда загремели ключи.

– Выходи.

Указали на кабинет.

– Ну что? Соглашаетесь с нами сотрудничать? Больше мы с вами возиться не будем.

Он что же, всю ночь здесь сидел, этот нелобастый, рукастый начальник? Или выспался дома и пришёл опять?

– Нет! Делайте, что задумали. Я всё сказала.

– Идите. Вызову ещё.

Не доверяя этому «идите», я шла к двери, ожидая спиной чего угодно. Не арестовали?

* * *

Одной стороной дорога лепилась к посёлку, другой была обращена к лесу. Какими-то гулливеровскими виделись грубоватые песчинки дороги, по которой я механически шагала к дому. Не поэзией, а металлическим чистоганом вонзался в слух птичий гомон… И вдруг, как при тектоническом проломе всей толщи вымороченной жизни, подключив все ранее усмирённые бунты, меня стал бешено мотать тайфун. Смещая пласты сознания и подсознания, то ли во мне, то ли извне что-то заорало: «Хватит! Если не хочешь погибели, немедля срывайся с места! Куда попало беги отсюда! Без оглядки! Ну-у-у!!!»

И меня уже действительно куда-то несло безумие протеста. Ни в какой мере, ни в какой из форм я не могла больше выносить тупого напора вербовки гэбистов, изобличавших меня в том, что я куда более злостный враг, чем они считали; что меня следовало не выпускать из лагеря, а «припаять» дополнительный срок, раз я смею отвечать отказом советской власти на предложение сотрудничать с нею. Проведённая под арестом ночь подтверждала реальность их угроз: засадить меня снова в лагерь, заслать в произвол лесопункта. Задыхаясь, не поспевая набрать воздуха, я в эти самые секунды должна была взять и рассечь эту дурную вязь во имя того, чтобы дышать, как хочу и могу! Не жить, но хотя бы дышать.

Денег на железнодорожный билет не было. Вольнонаёмные знакомые имелись в достатке, но обращаться к ним – риск. А друг? Друг фактически был один: заключённый Борис Маевский. Просчитав минуты и секунды, когда его выпускали из зоны (он имел пропуск, поскольку как художник продолжал единолично оформлять Дом культуры), заспешила навстречу. Отчеканила, замедлив возле него шаг:

– Имитировали арест. Продержали всю ночь за решёткой. Грозят новым сроком или высылкой на лесопункт. Больше не могу. Уезжаю!

Приостановившись, Борис так же чётко атаковал единственным вопросом:

– Куда?

Господи! Я знала, что – отсюда. За тысячи вёрст, но только – отсюда. В Ленинград? Куда-то в Сибирь?

– Не знаю, – ответила как на духу.

– Езжай к Ма! – метнул он. – Да! К Ма!

– В Москву? К твоей маме? Чушь!

– Не чушь, а именно так. Там рассудите, как действовать дальше.

– Нет!

– Почему?

– Я помню, как она приезжала. Ты сам видел: я ей не по душе.

– Ты ж ни черта не поняла! Узнаешь её – устыдишься. Да, к ней! Прошу! Наверняка нет денег. Сейчас раздобуду. Жди возле железнодорожной будки…

На то, что заключённый Борис решит проблему денег, надеялась. Но конкретный адрес пристанища? Этого в виду не имела. К его матери? В Москву? Как это возможно?.. Тем не менее словами «езжай к Ма» Борис придал безумию подобие реальности. А я была безумна. В безумии, собственно, и крылся в тот момент порыв к действию.

До прибытия поезда Воркута – Москва оставалось около часа. Всё остальное складывалось уже само собой. Дождавшись Бориса, я попросила кого-то из посторонних купить билет. Чтобы не быть замеченной, в поезд села не с платформы, а с земли, в тамбур последнего вагона. Обернулась в сторону княжпогостского кладбища, где покоился Колюшка: «Прости, родной, прости. Не сумела попрощаться. Прощай, единственный мой! Прощай!..»

Борис сказал, что вернётся в зону проводить поезд оттуда. Вплотную притёртая к насыпи железной дороги, зона располагалась ниже её. Из окна набиравшего скорость поезда я увидела Бориса в опутанном проволокой квадрате со сторожевыми вышками по углам. Он стоял один между бараками, раскинув в прощальном жесте руки. Господи, как он похож на крест. О Господи! Боже мой!

Стучали колёса. Разум и чувства –