Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич

Шрифт:

Интервал:

1 ... 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169

Перейти на страницу:

вразброс. Доверилась бунту, стихии? Бегу? Без вещей, без документов, прихватив один паспорт. Сорвалась с первого после освобождения места работы. Оставила первую после лагерных бараков комнату. Каким трудом терпения были нажиты эта служба и это жильё! Там, да, да, теперь уже – там, на окне остались висеть подаренные одной ленинградской дамой гардины. Еженощно уличный фонарь проецировал на потолок их затейливый узор. Разгадывая его, я придумывала утешительные решения Судьбы. И как же я верила в то, что отыщу своего сынишку и мы с ним, как лакомки, неторопливо и упоённо будем делить наш ненаглядный уют… На какое-то время в оставленном доме воцарится тишина. А затем? Затем – поселятся другие люди… В эти минуты там ещё корчится запуганная соседка Фаня.

Мучаясь грехом доносительства, она и медсестра Анна Фёдоровна всю ночь глушили себя водкой. Спать не ложились. Гадали: выпустят меня или нет. Обе в бестолковой, пьяной стремительности открыли мне дверь в шестом часу утра. Сбивая друг друга с ног, вынесли и влили мне в рот гранёный стакан водки, которую я не умела пить… Дичь! Дичь! «Простите меня. Я – подлая, подлая», – причитала Фаня. Вот откуда у них такая точность чисел, часов… Сколько же их, таких информаторов, было за жизнь?

На языке всех времён это именовалось побегом. Только бежала я не из темницы, не из лагеря, а из-под ока власти с воли. С ВОЛИ – к СВОБОДЕ!!! После семи лет отсидки в лагерях и пяти – фактической ссылки свобода была определена мне законом, по приговору советского суда. Но, не подпуская к этой свободе, власть требовала, чтобы сначала ей запродали душу. На ошейник с клеймом – «бывшая» – норовила прицепить ещё и поводок.

Время от времени я забывалась в поезде сном. Приходя в себя, ничего не понимала. То внезапно торжествовало удивление перед решимостью бежать, то резко осаживала знакомая стужа страха. Я уговаривала себя: для многомиллионного государства я – былинка. Они мстительны, злобны, но не станут же они разыскивать меня! К тому же я еду в самую запретную точку страны – в Москву. Там решу, куда деться дальше. Затеряюсь. И боже мой, вольный же я, в конце концов, человек! Я не хотела осознавать того, что принесла мне воля. Украли, увезли сына. Умер Коля. Все друзья были сосланы на пожизненный срок в Сибирь. Из глухой безработицы я выбралась случайно, устроившись в амбулаторию санитаркой. Работала на две ставки. Ведомство ГБ вербовкой выкручивало руки. Что у меня вообще есть? Ничего. Ничего, кроме «чувства войны»: никому не отдавать внутренней свободы.

На Севере оставались два давних друга: в Княжпогосте – освободившийся из лагеря несколько лет назад Дмитрий Фемистоклевич Караяниди, в Микуни – заключённый Борис Маевский. Отношение друзей к факту вербовки выявило их разительную несхожесть. Дмитрий чётко обозначил свою позицию: «Не бойтесь их, даже если станут угрожать наганом. Ничего они вам не посмеют сделать. Стойте на своём: „Нет!“» Только Господу известно, как укрепила душу его поддержка, как благодарна я была Дмитрию за союзничество чувств. Нелепо было связывать это с тем, чем он заключил тот разговор: «Больше я к вам не приду. Никогда». Последнее я объяснила смущением, неожиданно примешавшимся к нашей давней дружбе. И всё же… Он больше действительно не пришёл, выбыл из друзей. А они? Они – посмели. Наганом не грозили – под замок заперли. И вот я – бегу.

Так и получилось, что в друзьях остался один Борис. У каждого, наверное, есть такой. Он добивается твоей любви, а ты в нём видишь только друга, незаменимого собеседника. Знаешь: верить можно ему одному. Я догадывалась о тактических приёмах самого Бориса в схожих ситуациях. Своим интеллектом, хитроумной стратегией он выбивал почву из-под ног у лагерных «кумовьёв» (так в лагере называли начальников третьего отдела). Ему ничего не стоило смутить их закамуфлированным под классиков марксизма-ленинизма афоризмом немецких романтиков – Новалиса, Гёльдерлина и даже Ницше. Он «обходил» их, ставил в тупик. Моё же столкновение с ведомством Силы получилось лобовым.

Напутствие Бориса: «Езжай к Ма! Там всё рассудите», записка, которую он впопыхах набросал: «Мамуль! Помоги Томке. Ей сейчас худо», сотня рублей, оставшаяся от добытых им денег, – вот и все мои «соломинки». В придачу – наказ: не посвящать его Ма в историю вербовки.

Со всем этим в июле 1952 года я подъезжала к столице отечества – Москве.

Фотографии