Иван III - Николай Борисов

Новый Благовещенский собор являлся архитектурной доминантой для целого комплекса окруживших его разнохарактерных сооружений. «Этот комплекс включал в себя Казенный двор с Казенной палатой, жилые покои государева духовника и две церемониальные лестницы: одну — Благовещенскую — „на Площадь“, другую — через Казенный двор „к Архангелу“. Дата постройки покоев духовника неизвестна, Казенная же палата была возведена перед алтарями собора одновременно с ним. Вся эта обстройка погибла во второй половине XVIII в.» (85, 30). Казенная палата, в которой отныне стали храниться сокровища московских государей, представляла собой прямоугольное в плане двухэтажное здание под высокой четырехскатной кровлей. Ее своды опирались на поставленный в центре помещения массивный каменный столп. Проникнуть в палату можно было лишь через южную паперть Благовещенского собора.

Обновление всего комплекса великокняжеского дворца, начавшееся с перестройки Благовещенского собора, продолжилось в 1487 году постройкой обширной каменной палаты. «Того же лета повелением великого князя Ивана Васильевичя всеа Русии основал полату велику Марко Фрязин на великого князя дворе, где терем стоял» (38, 164). По мнению исследователя старой Москвы И. Е. Забелина, здесь идет речь о так называемой Набережной палате, располагавшейся к западу от Благовещенского собора, на самой бровке Кремлевского холма (79, 148). Однако ныне возобладала иная точка зрения, согласно которой это известие относится к началу строительства знаменитой Грановитой палаты, которую современники называли просто — Большая палата.

Под 6999 годом (1 сентября 1490 — 31 августа 1491 года) летописи сообщают о завершении Грановитой палаты, входившей в комплекс государева двора: «Того же лета Марко да Петр Антонеи архитектон фрязове съвершили болшую полату князя великого на площади» (38, 165). Таким образом, над созданием Грановитой палаты трудились два итальянских мастера: сначала это был Марко Фрязин, а затем к нему присоединился прибывший в Москву в 1490 году Пьетро Антонио Солари.

Грановитая палата — место торжественных приемов, пышных пиров, а позднее и земских соборов. Не чуждый провинциального тщеславия, князь Иван распорядился украсить парадный фасад Грановитой палаты, обращенный к Соборной площади, каким-нибудь изысканным западноевропейским декоративным мотивом. Для выполнения этого пожелания заказчика мастера воспользовались так называемым «бриллиантовым» рустом, что и дало палате ее историческое название. Великий князь вообще любил примешивать к русской архитектуре иноземные элементы. Эта тенденция особенно ярко проявилась в отделке Архангельского собора, законченного уже после его кончины. Однако ее можно проследить и во всех других постройках Кремля, выполненных по его заказу. Вероятно, этим Иван хотел как бы вскользь подчеркнуть свое равенство с европейскими государями.

Дальнейшая реконструкция великокняжеского двора затруднялась теснотой кремлевской застройки. Для освобождения места Иван III пошел на такой неординарный шаг, как «выселение» из Кремля древнего Спасского монастыря, основанного при княжеском дворе еще Иваном Калитой. Для обители было выделено новое место — в урочище Крутицы на левом берегу Москвы-реки, в трех верстах ниже Кремля. Там в 1491 году был заложен каменный собор Новоспасского монастыря. «Тое же весны, повелением великого князя, архимандрит Спаскый Афонасей заложил церковь камену на Новом Преображение Господа нашего Исус Христа» (19, 221). Об окончании этого строительства летопись сообщает пятью годами позже, под 1496 годом: «Тое же осени, сентября 18, в неделю, священна бысть церковь каменнаа Преображение Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа в монастыри на Новом, пресвященным Симаном митрополитом всеа Русии, при архимандритьстве Афонасиа Щедраго» (19, 233).

Расчистив место для нового строительства, Иван весной 1492 года приступил к возведению своего дворца («двора»). На время работ он перебрался со всем семейством в новый дом князя Ивана Юрьевича Патрикеева, находившийся неподалеку от Боровицких ворот. (Патрикеев взамен получил под застройку обширный пустовавший участок возле церкви Рождества Богородицы.) «Тое же весны априля в 5 в четверг вышел князь великы из своего двора из старого въ княжо Иванов двор Юрьевича в новой, и с великою княгинею Софьею и с детми, и с невесткою с великою княгинею с Оленою и со князем Дмитреем со внуком, а старой свой двор деревянои повеле разобрати того ради, что бы ставити новой двор камен» (31, 333). Однако не исключено, что все это — лишь позднейшее осмысление событий, а первоначально князь Иван планировал лишь отстройку нового деревянного дворца. Только к концу 90-х годов он «созрел» для строительства каменных жилых покоев.

Новый деревянный дворец был отстроен в короткий срок, за один летний сезон. Он занял и часть той территории восточнее Архангельского собора, которая раньше принадлежала опальному князю Василию Ярославичу Серпуховскому. «Того же лета поставиша великому князю двор древян за Архаггелом на Ярославичском месте» (19, 225). (Возможно, это был временный деревянный дворец, где Иван III предполагал жить до тех пор, пока не будет выстроен новый, каменный.) У нового деревянного дворца поначалу оказалась счастливая судьба. Уже весной 1493 года пожар вновь испепелил все деревянные сооружения в Кремле, однако дворец чудом (или старанием княжеских слуг) уцелел. «Тоя же весны, апреля 16, на Радуници, погоре град Москва нутрь весь, разве остася двор великого князя новой за Архаггелом, и у Чюда в монастыре казна (казначейская палата. — Н. Б.) выгоре» (19, 226).

Для борьбы с бесконечными пожарами Иван III в 1493 году предпринял решительные меры: лепившиеся по правому берегу Неглинки, под стенами Кремля, деревянные постройки были снесены, а на их месте возникла своего рода «полоса отчуждения» — барьер для огня. «Того же лета, повелением великого князя Ивана Васильевича, церкви сносиша и дворы за Неглимною; и постави меру от стены до дворов сто сажен да девять» (19, 226). (Обычная древнерусская сажень равнялась 216 см.) В эти же годы Неглинка была перекрыта плотиной близ самого устья. Ее воды широко разлились под стеной Кремля, создавая естественное препятствие и для огня, и для возможного неприятеля.

Эта мера была необходимой и эффективной. Однако огонь обманул людей и пришел оттуда, откуда его не ожидали. 28 июля 1493 года Москву вновь охватил страшный пожар, сопровождавшийся сильным ветром. Буря перебросила горящие головни через Москву-реку из пылавшего Замоскворечья. «А из Заречиа в граде загореся князя великого двор и великие княгини, и оттоле на Подоле житници загорешася, и двор князя великого новой за Архаггелом выгоре, и митрополич двор выгоре, а у Пречистые олтарь огоре под немецким железом, и въ граде все лачюги выгореша, понеже бо не поспеша ставляти хором после вешняго пожара, и церковь Иоанъ святый Предтеча у Боровитцких ворот выгоре, и Боровитцкая стрелница выгоре, и градная кровля вся огоре, и новая стена вся древянаа у Николскых ворот згоре… И многа бо тогда людем скорбь бысть, болши двою сот человек згоре людей, а животов бесчислено выгоре у людей; а все то погоре единого полудни до ночи. А летописец и старые люди сказывают, как Москва стала, таков пожар на Москве не бывал» (19, 227).

Трудно представить, сколь тягостно действовали на людей эти внезапные набеги огня, разом уносившие плоды долгих и тяжких трудов. В ревущем пламени бесчисленных пожаров выковывался тот несокрушимый русский фатализм, который один только и мог спасти человека от психического надрыва. Сознание полного бессилия перед стихией огня умножалось тем же горьким бессилием перед суровой и капризной северной природой, способной в одночасье перечеркнуть все труды земледельца, перед деспотической властью, не ведавшей уважения к личности и правам простого человека. «Подлинной религией русского крестьянства был фатализм», — полагает современный американский исследователь русской истории (124, 212). С этим тезисом до некоторой степени соглашаются и отечественные историки: «Отсутствие значимой корреляции между мерой трудовых затрат и мерой получаемого урожая в течение многих столетий не могло не создать настроений определенного скепсиса к собственным усилиям, хотя они затрагивали лишь часть населения. Немалая доля крестьян была в этих условиях подвержена чувству обреченности и становилась от этого отнюдь не проворной и трудолюбивой, проявляя безразличное отношение к собственной судьбе» (120, 570).