Идея государства. Критический опыт истории социальных и политических теорий во Франции со времени революции - Анри Мишель

Поскольку государство обязано способствовать индивидуальному развитию своих членов, постольку же оно обязано уважать в них сложившуюся личность. Согласно классической формуле, вновь получающей все свое значение, свобода каждого не имеет тогда иной границы, кроме свободы другого. Отсюда – все те права индивидуума, которые предполагают невмешательство государства.

Эти права должны быть уважаемы до тех пор, пока они не противоречат двум главным функциям государства – моральной и экономической. Так, например, право гражданина распоряжаться самим собой не может доходить до отказа в приобщении к культуре себя самого или своих детей. Другой пример: совокупность прав, гарантированных и справедливо гарантированных на основании принципа свободы труда, не может служить помехой для всякого вмешательства государства с целью защиты слабого от угнетения сильного. Свобода ассоциаций, делающая все прочие свободы более плодотворными и драгоценными, не должна, в свою очередь, доходить до отрицания принадлежащей государству роли в деле защиты индивидуума от тирании самой ассоциации. В случае вероятного и желательного возрастания числа ассоциаций вмешательство государства в их жизнь должно будет все более и более увеличиваться ввиду необходимости предоставить членам ассоциаций известные гарантии против властных покушений сотоварищей.

Такова задача построенного на основании разума государства, если ее определять не для всякого общества, а для подобных нашему и взятых в данный исторический момент прогрессивных обществ. Эта задача, как мы видим, налагает на государство только обязанности. Если эти обязанности часто называли правами, то подобная ошибка объясняется требованиями полемики.

Государство должно было бороться за то, что называли его правом на обучение, потому что церковь и партии стремились сохранить за собой исключительное руководительство умами. Точно так же если бы против экономической функции государства не существовало могущественной коалиции и страстного сопротивления, то о праве государства на вмешательство в отношения между трудом и капиталом не было бы и речи и дело шло бы лишь о его обязанностях к индивидуумам. Конфликт, в котором в наше время сталкиваются столько умов, не получил бы такой остроты, как теперь. Только моральная личность считалась бы обладающей правом и уполномоченной с целью реального осуществления своего права прибегать к помощи других личностей, составляющих вместе с нею замкнутое общество, называемое нацией.

Решение, смысл которого ясен из предыдущих страниц, не имеет примирительного характера, подобно решению, указанному выше. Чтобы выйти из затруднений, оно не прибегает к комбинированию различных систем, а скорее становится на точку зрения, устраняющую главнейшие из этих затруднений. Сказанное мы видим, например, по отношению к правам индивидуума и так называемым правам государства. Формула, к которой мы приходим, отличается и от различных социалистических формул, хотя бы даже последние отводили некоторое место индивидуальной свободе, и от формул экономистов, допускающих добровольную помощь частных лиц и одобряющих паллиативы вроде кооперативной ассоциации, участия в прибылях, пенсионных касс и т. п., но отрицающих всякое вмешательство закона и государства.

Наша формула отличается от социалистических формул тем, что она не устанавливает, подобно коллективизму, механического распределения богатства; тем, что подобно государственному социализму не обязывает государство быть предусмотрительным, активным и нравственным в интересах своих членов.

В государстве, как мы его понимаем, гражданин находит в своих согражданах поддержку для достижения личного совершенствования; но он должен стремиться к нему и собственными силами. Граждан нельзя фабриковать, как мебель, извне; для совершенного развития души нужен внутренний процесс. В условиях жизни, отвечающих только что изложенной нами гипотезе, гражданин не только будет участвовать в своем собственном формировании (что, согласно социалистической концепции, не обязательно и едва ли возможно), но, кроме того, будет принимать постоянное участие в жизни государства. Действительно, моральная личность постоянно дает свое согласие обществу, часть которого она составляет. Она не создает его в физическом смысле слова, но создает его в моральном смысле. Таким образом, везде, где социалисты ставят естественную необходимость, мы ставим свободу; везде, где они призывают к принудительному вмешательству государства, мы ставим простое содействие. Даже там, где наши и их средства как будто совпадают, сходство чисто кажущееся.

В самом деле, разве нельзя сказать, что социалиста, в сущности, интересует только поверхность общественной жизни? Не стремится ли он просто к установлению прекрасного общественного порядка, безусловной внешней регулярности, мало интересуясь – как то доказывает его постоянное обращение к принуждению, к механической регламентации-сущностью вещей, сущностью душ? Между тем мы заботимся не о поверхности, не о том, какой внешний вид будет представлять общество, лишенное зол, столь многочисленных в настоящее время, а о сущности вещей, сущности душ.

Наша формула отличается также и от формулы, которой пользуются моралисты и экономисты, желая несколько смягчить вред конкуренции и прийти на помощь тем членам общества, которые находятся в явно унизительных условиях.

Эти экономисты отвергают вмешательство государства; если же и признают его поневоле, то употребляют чрезвычайные усилия для возможного ограничения сферы его деятельности. Мы, напротив того, допускаем вмешательство государства; мы признаем его в некоторых случаях благодетельным и даже обязательным. Эти экономисты и моралисты также по-своему довольствуются совершенно поверхностным взглядом на вещи. Они находят, что жизнь идет не так, как бы следовало, и ради ее правильного ритма соглашаются изредка на вмешательство государства; иногда же это происходит вследствие еще более низменной причины: чтобы заставить наиболее обеспеченных эгоистов застраховать себя от опасности, угрожающей им со стороны нищеты и ненависти остальных. Правильно понятый интерес, удовлетворение эстетического чувства, а для многих из них – настоятельные требования религиозного чувства – вот причины тех уступок, на которые соглашаются эти экономисты и моралисты.

Вмешательство государства, которое мы считаем необходимым, коренится исключительно в идее справедливости и в том чувстве, которое она порождает в человеческом сердце. С нашей точки зрения, не внешний, видимый всем порядок страдает, когда вследствие невмешательства государства происходят огромные экономические потери или важные социальные несправедливости: нарушается моральный порядок, невидимый, внутренний, но священный.

Если мы настаиваем на этих различиях, то не из боязни слов и не для избежания какой-либо опасной для нас квалификации. Нет, мы поступаем так для того, чтобы рассеять двусмысленность, пагубную не столько для тех, кто становится ее жертвой, сколько для тех, кто ее поддерживает.

Нам казалось полезным установить (почему на последней странице не выразить мысль, которой проникнута вся эта книга?), что, помимо социализма, рекомендующего неприемлемые средства – беспредельную регламентацию и грубую силу; помимо убогих и бесплодных возражений, выставляемых против него индивидуализмом, потерявшим правильный путь; помимо государственного социализма, этой детской попытки примирить принципы, исключающие друг друга, этого наивного возвращения к идее просвещенного деспотизма, которая имела лишь переходное значение и была справедливо дискредитирована, найдется место для возвышенной доктрины, совершенно мирной, либеральной и прогрессивной: для индивидуализма, действительно заслуживающего это название. Конечно, это не новая доктрина, потому что она идет от XVIII века и французской революции; но она в некоторых отношениях возобновлена, а в других дополнена и в таком виде одна только способна просветить и успокоить множество искренних людей, мятущихся в мучительных сомнениях.