Большое собрание сочинений в одной книге - Виктор Голявкин

– Мне голова не позволяет расстраиваться! – кричит мать. – Неужели вы не видите – меня косит!

Неужели они не видят, не чувствуют, как мне не везет? У меня зверские неудачи, я не оправдываюсь, нисколько не оправдываюсь, но войдите в мое положение… Разве нельзя войти в положение человека, которому все время не везет? Не везло же О’Болдуину, а он был того же класса, что и самые видные чемпионы. Или мне уходить из дому? Я могу уйти, если мне не верят, не доверяют, имейте в виду! Немедленно удалюсь, не моргну глазом, и вы больше меня не увидите!

А мать косит. Второй месяц в одну сторону. По ее словам, какая-то новая мышечная болезнь сковала ее всю, согнула, скрючила. Мать требует частных врачей: бесплатные врачи, по ее мнению, никогда не разберутся в ее болезни. И частные врачи не в состоянии поставить диагноз. И массажист Кукушкин, ежедневно накладывающий ей на спину горячий парафин, бессилен. «Если вы не заплатите за предыдущие сеансы, – заявил он отцу, – я вынужден буду прекратить визиты». Долги… долги… Отец хватается за голову, мать обвиняет медицину, а мне не везет…

– Телефон звонит! – кричит мать. – Никто не может подойти! Что значит я свалилась!

Беру трубку. Только с Рудольфом Инковичем не хватало мне беседовать, узнаю его голос.

Даю трубку отцу.

– Спасибо, спасибо, большое тебе спасибо, огромное спасибо, дорогой…

За что он его так благодарит? Неужели за то, что он меня в колонию не упрятал? Да лучше бы я в колонии сидел, лучше умереть!

– Кто это? – спрашивает мать.

– Он спас нас! – радостно сообщает отец, вешая трубку.

Я ерзаю на стуле, будто меня иголки колют, – не просили его меня спасать!

– Мы спасены, он дал нам денег! – говорит отец.

Этого уж я никак не ожидал!

– Кто? – спрашивает мать.

– Рудольф! – говорит отец гордо. – Мой старый друг. Со времен Гражданской войны я знаю Рудольфа! Он сказал мне: «Я могу тебе дать немножко денег, Сергей, ты не против?» Интеллигентный человек, он может еще сообразить, что я против! Он знает мое положение, старый мой фронтовой товарищ! Массажист получит сполна, профессор тоже! А еще я люблю колбаски! Я люблю любительскую колбаску, спасибо Рудольфу!

– Тебе бы все колбаски, – говорит мать. – Если бы меня не свалило, все было бы по-другому…

– Сходи, сходи-ка, Вова, за колбаской, – говорит отец. – Фу-ты, черт, ведь он еще не дал мне денег, совсем голову потерял!.. Сейчас я схожу, слетаю, дай бог Рудольфу здоровья!

Мы остались одни.

– Твой отец всегда отличался стремительностью, – говорит мне мать. – Он был всегда весь – порыв. Всегда куда-то мчался, бежал…

– Он пошел за деньгами, – сказал я, не совсем ее понимая.

– Он приезжал ко мне под окно на белом коне, – продолжала она, удобно устроившись на подушках и как бы меня не слыша, – он гарцевал перед окном, такой статный военный, такая выправка, поразительно это было красиво! Свесится с лошади и постукивает черенком хлыстика по стеклу… Как на хорошей старинной открытке. Открытки я всегда очень любила! У меня был целый альбом замечательных открыток, так жалко, очень жалко, куда-то он пропал. Все мои четыре брата закидывали меня открытками, зная, что я их собираю. Одна дочка в семье, любили меня жутко, баловали вовсю. Я была предметом любви и обожания. Какие у меня были волосы! Я их любила расплетать. Косы до колен, зачем я их только отрезала!..

Она вдруг запела:

Я отправился на кухню чего-нибудь пожевать.

Возвратившись, я застал мать танцующей вальс под музыку из репродуктора. Несколько удивленный, я смотрел на нее, и она меня не замечала. Вдруг, заметив меня, она, как мне показалось, вздрогнула и, охая, кося на правый бок, полезла на кровать.

Красок бы мне, красок, вот что я понял! Я бы всем показал тогда, все увидели бы, на что я способен! Достать бы мне красок, но где? Я бы написал картину, великую и неповторимую! Я написал бы фреску во всю стену, во всю нашу комнату, все стены в комнатах распишу! Приведу людей, разных художников, полюбуйтесь, глядите, поняли вы наконец, на что я способен? Я напишу на всех стенах по морю! Моря бьют в края и в стороны! Они разливаются по всей квартире, смывают лодки на оранжевом песке. Песок я напишу чистой оранжевой, лодки качают мачтами. Сплошное море без неба. Изумрудно-зеленое море! Я понял, что мне делать! Я все понял! Краски мне надо! Краски! А лучше я напишу картину, где будет все: углы и круги, петухи и курицы, галстуки и башмаки, вилки и ложки, люди и кошки, банки и дудки, гномы и раки, сардельки и веники, мандарины и носки, лестницы и полотенца, дома и кашалоты, колбасы и верблюды, дороги и столбы, консервы и рубашки, стаканы и бутылки, бумага и перчатки, шкафы и барабаны, игрушки и часы, корзины и весы, вино и помидоры, веревки и шпроты, картошка и одеяла, кактусы и собаки, палтусы и макаки, книги и чемоданы, балконы и барьеры, заборы и интерьеры; белье, повешенное на веревке; мяч, запущенный в стекло; двери, раскрытые настежь; дом, покосившийся набок; сова, сидящая на дереве; ворона, каркающая с утра до вечера; шашлык, шипящий на шампурах; московский кинорежиссер с катавасией; ведро дырявое, из которого льется вода и уходит в песок; Штора, гад, сбегает от меня, массажист забирает у отца все деньги, лифт поднимается на второй этаж с опозданием, сиреневые кусты и деревья, Рудольф Инкович с арфой на спине протискивается…

Дальше я уже не мог остановиться.

Гениально! Гениально! Гениально!

Мы с Гариком сидели на ступеньках в его парадной, и я ему плел все подряд накипевшее.

– Что же ты мне раньше не сказал, что тебе нужны краски! – заорал он. – И мне нужны краски!

Ему всегда нужно то, что мне нужно. И он сейчас собирается написать великую картину, потому что я собираюсь.

– Интересно все-таки, какую картину ты собираешься написать? – полюбопытствовал я.

– Эшафот, – сказал он важно. Как потом выяснилось, произнося слово «эшафот», он имел в виду совсем другое слово – «ландшафт», не понимая смысла ни того ни другого.

Черт с ним, с его эшафотом, пусть болтает себе на здоровье, дальше я его расспрашивать не стал, – ясно, никакой картины он не сможет написать, живописью он в жизни своей не увлекался, где он собирается краски доставать? Видно, какой-то план у него есть.

Я показал ему пистолет, и он чуть не взвыл от восторга. Охал и ахал, целый час перебрасывал пистолет с ладони на ладонь, совсем с ума сошел.

– В нем нет патронов, – сказал я, отбирая пистолет.