Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 2 книгах. Книга 1 - Никита Хрущев

Повторюсь: то была грандиозная битва. Враг утратил стратегическую инициативу раз и навсегда, военное счастье больше к немецкому оружию не возвращалось. Помню, когда я приехал к Ротмистрову[495], он показал мне немецкий документ с приказом, который захватили, разгромив какую-то немецкую часть. В нем содержались такие слова, обращенные к войскам: «Сейчас вы ведете наступление и обладаете оружием, которое превосходит оружие русских. Наши танки превосходят русские танки Т-34, которые до сих пор считались лучшими. Сейчас вы получили немецкий танк “тигр”, равного которому нет в мире. Поэтому вы, воины немецкой армии, получив такое оружие, разгромите врага» и пр. Действительно, танк был грозный, нужно отдать ему должное. Но он не сыграл той роли, которую на него возлагал Гитлер. Наши войска быстро научились бить «тигров». Даже когда снаряды еще не пробивали их броню, наши бойцы находили уязвимое в них место и били по гусеницам.

Недавно я видел фильм. Там показывали, как девушку заставили, понимаете ли, ползти по переднему краю и фотографировать «тигр». Но это – художественное произведение; вольно же автору вкладывать в него свою выдумку. А встретились мы с «тиграми» на Курской дуге в условиях, когда было не до фотографий. Да и для чего его фотографировать, тоже непонятно. По замыслу сценариста девушка хотела его сфотографировать, чтобы показать место, куда следует стрелять. Оказалось, надо пробивать бок танка. Но танк обычно движется к врагу не боком, а лбом. Поэтому мы дали директиву бить по гусеницам. Гусеницы – не только самая уязвимая часть танка, но и представляют хорошую мишень, потому что у «тигра» широкие гусеницы. В бок бить, конечно, тоже хорошо: боковая броня в танке слабее, чем лобовая, но бок не всегда подставляют противнику. Не хочу развивать эту тему, хотя вольная выдумка художника противоречит, с моей точки зрения, действительным фактам. Ведь плохо для картины, когда зритель начинает говорить, что вот так-то не было, а было вот так-то. Мнения совпадают лишь в том, что немецкий танк действительно был грозен, но потом наши артиллеристы превосходно справились со своей задачей.

Возвращаюсь к вопросу о значении битвы на Курской дуге. Первая ощутимая победа на том направлении, где я был, имела место в 1941 году: Ростов. Потом – операция в районе Воронежа, Курска и Ельца. Потом, если говорить о другом направлении, – Москва. Это была действительно грандиозная победа. Враг уже совершенно был уверен, что захватит Москву, но потерпел поражение и был отброшен на большую глубину. Потом – новые неудачи 1942 года, наше поражение под Харьковом, продвижение противника, захват Ростова, продвижение на Северный Кавказ и на Волгу. Затем – опять наши успехи, разгром врага под Сталинградом и в результате крушение масштабного гитлеровского плана, включавшего проникновение в Иран и в Индию. Однако фашисты еще не признали себя побежденными, решили восстановить былую славу немецкого оружия и вернуть себе стратегическую инициативу. Выбрали подходящее место и время, сосредоточили все лучшее, что могли, против наших войск и провели операцию на Курской дуге. Но в результате получили разгром своих войск и после этого стали откатываться под ударами наших войск на обширном фронте.

Вернусь к Сталинграду. Мы там выбирали точку, где нам удобнее ударить. Хотя это было и не главное, но значительным подспорьем явилось то, что мы смогли решить, на каком направлении организовать удар и выбрать те войска, по которым нужно ударить на этом участке фронта. Мы предпочитали, чтобы там стояли не немецкие войска, а находились бы румыны или итальянцы, их союзники. Когда мы наступали под Сталинградом, то против нас были румынские войска, менее стойкие, менее организованные и хуже вооруженные. Внутренняя устойчивость у них тоже была не та. Они не знали толком, за что воюют, и являлись придатком, сателлитами немцев, которые оскорбительно относились к ним, несколько свысока. Это, конечно, тоже сказывалось на моральном состоянии румынских войск, и они не проявили того упорства, которое проявляли тогда немцы. На Курской же дуге не было такого вопроса. Перед нами не было никаких других войск, кроме немецких. Поэтому не стояло вопроса, какой национальности враг находится перед нами: немцы, румыны, итальянцы или венгры. Если немцы, то даже лучше: громить, так уж главные силы врага, ударные силы. А после Курской дуги данный вопрос вообще отпал, ибо инициатива перешла полностью в наши руки.

После Курской дуги я продолжал быть членом Военного совета Воронежского, а потом 1-го Украинского фронтов. Мы провели битву за освобождение Киева и двинулись дальше на запад. Конечно, и я не лишен чувств человека, его слабостей. Мне приятно, что в этих грандиозных битвах, которые были проведены Красной Армией под Сталинградом и на Курской дуге, я был членом Военного совета соответствующих фронтов. Вот почему мне было обидно, и я внутренне переживал (человеческая слабость, а может быть, и протест против несправедливости), что на торжества, которые состоялись недавно по случаю 25-летнего юбилея разгрома врага под Сталинградом, меня не пригласили. И в исторических фильмах, и в киноэпизодах, которые демонстрировались к этой дате, все, кто близко знал меня и видел эти кинокадры, заметили, как сделано было все, чтобы зритель не увидел, что Хрущев участвовал в той борьбе как член Военного совета Сталинградского фронта. Мне рассказали и о еще более неприятном, я бы сказал, даже позорном, факте. Когда состоялось заседание в Москве по случаю юбилейной годовщины разгрома врага под Сталинградом, по окончании торжественной части один офицер обратился к генералу, который там находился, с вопросом. Я спросил товарищей, которые там были, о фамилии генерала. Им оказался генерал Батов[496]. К нему-то и обратился офицер: «Товарищ генерал, скажите, пожалуйста, Сталин был в Сталинграде, когда шла знаменитая битва?» Возникла пауза, потом Батов говорит: «Я не знаю». Офицер опять обратился к Батову: «Товарищ генерал, а Хрущев был в Сталинграде?» Опять пауза, потом следует ответ: «Я не знаю».

Я с уважением относился к Батову. Пауза, о которой мне передали, свидетельствует об остатке совести, стыда, что ли. Батов сказал офицеру, что он не знает, а ведь он знал, что говорит неправду. Он-то хорошо знал, что Сталина во время битвы никогда там не было. Ну хорошо, допустим, что это – высокий секрет. Но я-то знаю, я, член Военного совета, что не было там Сталина, и Батов тоже знает. Он взял грех на свою душу, правда, не без угрызений совести, потому и возникла пауза перед ответом. То же – и по ответу на вопрос: «Был ли там Хрущев?» Опять пауза, также признак остатков порядочности. Он не сразу смог ответить, а ответил уклончиво: «Не знаю». Это все же лучше, чем сказать, что не был, что явилось бы наглой ложью. Но и такой ответ – не украшение для человека и для генерала, когда он молодому офицеру говорит, по сути дела, неправду. А этот офицер все же узнает потом, кто там находился и кого не было. Узнает, потому что проходит какое-то время, умирают те или другие люди, которые заинтересованы непомерно выпячивать какие-то факты или лиц, игравших определенную роль в событиях, и затаптывать, умалять действия других людей. Но время, как реставратор, снимает все наслоения, все налеты неправды и клеветы. Все это будет расчищено, и каждый факт получит правильное освещение, а все участники событий займут свое место. Я в этом глубоко убежден. Я верю в человека, верю в людскую правдивость, и это является сейчас для меня успокоением и утешением.