См. статью "Любовь" - Давид Гроссман

— инвалидность, состояние инвалида. Утрата трудоспособности вследствие увечья или болезни.

По утверждению Вассермана, это обычное состояние всех созданных по образу Божьему. Он высказал это свое мнение в то время, когда Казик начал донимать Фрида вопросами об отношении людей к жизни и, в частности, поинтересовался, любят ли они ее (см. статью отрочество, юность). Найгель, усталый и совершенно разбитый в тот вечер, выразил слабый протест против «жестокости Вассермана» и готов был поклясться, что да, любят — «до того, как встретил тебя, наслаждался жизнью. Любил жизнь. Ты понимаешь? Любил проснуться утром и приступить к исполнению своих обязанностей. Любил свою работу. Любил просто дышать воздухом, скакать верхом, проводить время с женой и малышами, любил!». Вассерман встретил это пылкое признание горькой ухмылкой.

— Увечные мы все, герр Найгель, инвалиды тела и души, обрубки несчастные, безрукие и безногие. Если глубже заглянешь в корень ситуации, то поймешь, что в потаенных углах души ощущаем мы все, и даже тот, кто называет себя счастливым, ту же печаль и грызущую сердце досаду. Тот же червь горького отчаяния высасывает из нас силы. Прекрасно мы понимаем, что счастье — а, что тут говорить!.. Прозрачное это неуловимое измышление подобно мыльным пузырям, как они, мимолетно оно и непрочно, недоступно нам. Мелькнет на мгновение и исчезнет навеки. Ощущаем мы, что изначально были достойны его, были предназначены ему от природы создания нашего, но явились некие злодеи и ограбили нас. И поэтому, говорю я тебе, поэтому сделались мы все инвалидами. Как говорится, безрукими, безногими, лишенными и малой радости. Отторгнутыми от счастья. Поваленными, срубленными деревьями. Да, герр Найгель. Но посредством каждого органа, отсеченного от нашего тела, до сих пор тоскуем о нем. Мечтаем и воображаем всеми силами, каково оно и каково нам было бы в нем, стараемся почувствовать биение его и тепло, и это горе, печаль эта, тоска по обрубленному и отнятому толчет всякое сердце в своей ступе, не так ли, герр Найгель?

— чудо, явление, не вытекающее из законов природы, обусловленное проявлением Божественной воли или иными сверхъестественными силами, необъяснимое с точки зрения причинно-следственных связей, своего значения и цели.

1. Чудо спасло Вассермана. Это случилось, когда он утратил нить рассказа и не мог ответить на разумные и логичные вопросы Найгеля. В частности, вопрос, поднятый тем, как видно, из зловредного упрямства и мелочности натуры уже в третий раз: как это может быть, чтобы полька Паула, несмотря на все запреты, жила во время войны с евреем Фридом? — окончательно поставил Вассермана в тупик. Он перебрал в уме несколько более-менее правдоподобных ответов и один за другим отверг их. Стало ясно, что он попросту не способен снова «припомнить этот, всякий раз забывающийся, рассказ». Однако именно тогда Найгель неожиданно ощутил настоятельную потребность посвятить еврея в деликатные подробности своей семейной жизни и рассказать про предложение жены развестись, чтобы ее бесплодность не повредила его продвижению по службе (см. статью брак, разрешение на брак), предложение, которое в конечном счете явилось важным стимулом их новой близости, проявившейся с такой силой именно из-за внешнего давления и угрозы полного разрыва отношений.

Вассерман:

— Вот тогда-то я и понял, что за рассказ должен изготовить ему! И тотчас рассказал ему, как Паула, услышав про эти постыдные постановления (см. статью эти свинства), пришла к Фриду и соединилась с ним в любви. Да… Думай что хочешь: может, это было чудо, а может, такая идиотская глупость, что не возникла эта идея в моей голове еще раньше сама по себе, а может, капельку и от того, и от этого, ну да… Известно, что и чудеса нуждаются в счастье, чтобы заставить нас поверить в них. У нас мальчишки, бывало, распевали: «Наш рабби творит чудеса — видел я сам! Влез он на лестницу — свалился оттуда и расшибся до смерти. Наш рабби творит чудеса — видел я сам! Зашел он в реку и вышел оттуда насквозь промокший!..»

(См. также статью Гитлер.)

2. Через несколько дней после восстания (см. статью бунт, мятеж, восстание), когда Вассерман поздно вечером закончил рассказывать Найгелю очередной кусок из своей повести и они уже собирались распрощаться, еврей вдруг снова вспомнил о своей оплате — потребовал выстрела. Найгель отпрянул, вскочил на ноги и объявил:

— Ни в коем случае! Нет!

— Но ты обещал мне! Обещал! — кричал возмущенный Вассерман.

— Забудь об этом! — орал Найгель.

— Так что? — не отступал Вассерман. — Слово немецкого офицера уже не стоит выеденного яйца? Не тянет на вес чесночной шелухи?

Найгель побагровел, захрустел пальцами и вдруг разразился гневной отповедью:

— Слушай, Вассерман, ты сам сказал, что я должен каждый раз заново взвешивать свое решение, прежде чем убить человека, ты сам вдолбил мне это в башку. Так вот, я все взвесил и решил: в тебя я не стану стрелять! Ни теперь, ни когда-либо в будущем. Нет, нет и нет! Ясно тебе?

Но Вассерман и не подумал отступать. Как и положено в подобных ситуациях, он, в полном соответствии с уроками своей покойной матери, продемонстрировал отчаянное возмущение, какого в действительности, возможно, и не испытывал.

— Ты обещал! Обещал, пропади ты пропадом! — орал он Найгелю.

Лицо Найгеля перекосилось в ужасе.

— Нет! Для тебя это ничто, пустяк, забава, да? Ты, как видно, ничего не чувствуешь, когда я стреляю в тебя! Никакой боли, никакого неудобства. Но у меня это иначе. Я уже немного знаю тебя. Ты не просто еще один еврей, как эти там. — Он махнул рукой в сторону задернутого тяжелой шторой окна. — Нет, Вассерман, забудь об этом. Я уже не способен на это. — И тут же прикусил язык, не смея поверить словам, вырвавшимся из его уст.

Но Вассерман не остановился перед тем, чтобы натянуть струну до предела, — он словно издевался над немцем:

— Ты немецкий офицер, герр Найгель. Плод славы и могущества Третьего рейха, а я лишь отброс рода человеческого, унтерменш, неполноценная особь! (См. статью неполноценность, недочеловек.) Стреляй в меня, Найгель! Немедленно! А если нет — раз навсегда прекращаю рассказывать тебе!

— Ты!.. — завопил Найгель, задыхаясь. — Ты обязан! Обязан продолжать!

— Да? Ради чего, ты полагаешь, я так утруждаю и изматываю свою душу, тяну из себя жилы здесь перед тобой каждый вечер? Неужто ради твоих красивых глаз? Может, ради статей твоих? Распрекрасной фигуры?

Найгель, окончательно сломленный, лишившийся последних сил: