См. статью "Любовь" - Давид Гроссман

Фрид: А как же! Вручил этому негодяю половину месячного бюджета зоопарка!

…и увел несчастного с собой. После того как беднягу вымыли, более менее прилично одели и подкормили, он начал приходить в себя. Но никогда уже не стал прежним Сергеем. Теперь это был разбитый изможденный человек с чрезвычайно странной походкой — с трепетной осторожностью носил свою мудрую голову и боялся шевельнуть шеей, словно она была выдута из стекла. Передвигался таким образом, как будто весь был составлен из отдельных хрупких и порядком расшатавшихся деталей. Недоверчивый и пугливый, он тотчас исчезал в кустах, едва завидев постороннего. Только Отто удостаивался услышать от него иногда несколько слов, произнеся которые он немедленно умолкал. Один глаз его постоянно слезился. Через несколько недель после своего прибытия в зоосад Сергей принялся за более чем странные научные опыты. Однако когда Отто потихоньку посвятил его в свою тайну и рассказал, чем тут заняты прочие мастера искусств, в глазах его вдруг вспыхнул огонек. Точно так же Отто умел высечь в нем искру новой захватывающей технической идеи в дни их юности.

Отто: Но на этот раз — что вам сказать? — на этот раз этот огонек немного испугал меня. Не знаю почему. Я подумал, что, может быть, допустил ошибку, снова включив такого человека в нашу команду. Ведь никто не гарантировал мне, что если кто-то был однажды нашим, то останется таковым навеки, не изменится и не станет другим, верно?

Среди экспериментов, которые Сергей проводил в зоопарке, стоит упомянуть два: создание и испытание агрегата под рабочим названием «Вопль разрывающей душу жалобы» (см. статью крик) и системы параллельных зеркал, предназначенной для похищения времени (см. статью Прометей). Действующие модели получились несколько неуклюжими, поскольку нуждались для своей реализации в сложных технических узлах и приспособлениях, которые далеко не всегда удавалось раздобыть. Сергей не был принят в кругу прочих мастеров искусств (см. статью деятели искусств), и не только из-за своей диковатости и необщительности, но также и потому, что оказался единственным во всей компании, кому для осуществления его проектов требовались приборы и механизмы. Не душу и плоть свою превратил он в орудие борьбы и ее арену, а бесчувственное стекло и железо — если не считать, разумеется, его последнего, самого знаменательного эксперимента, во время которого он сам бесследно исчез при подозрительных обстоятельствах (см. статью Прометей).

— пытки, причинение человеку физического или душевного страдания с заранее намеченной целью.

Неотступная душевная пытка Казика. С приближением конца, оглядываясь на прожитые годы, Казик обнаружил, что большая часть его жизни прошла в тяжких страданиях, в основе своей совершенно необъяснимых. Его инстинкты, желания, надежды, порывы, тревоги — короче говоря, все, что составляло богатство его личности, — были заложены в нем в таком избытке и рвались наружу с такой силой, словно предназначались для реализации мощных природных катаклизмов, пробуждения вулканов или запуска смертоносных ураганов и смерчей, но в действительности вынуждены были довольствоваться крошечным тельцем несчастного Казика, неспособным вынести подобных потрясений. Разумеется, эта непропорциональная энергия неизбежно захватывала в поле своего воздействия и других людей, в первую очередь — окружавших его мастеров искусств (см. статью деятели искусств). Враждебность Казика по отношению к самому себе в последние дни его жизни сделалась столь насыщенной и неукротимой, что ею можно было бы расколоть земной шар, пронзить его насквозь от полюса до полюса, но вся она обращалась лишь против ее носителя и кучки уверовавших в него чудаков. Возможно, окажись в его распоряжении тысячи лет, он сумел бы разбавить в их потоке могучие силы своей натуры и найти последовательное разумное применение заложенным в нем инстинктам, но краткость отпущенного ему срока изначально лишила его всякого шанса быть счастливым. Почти всегда он пребывал в подавленном состоянии, все его страсти и вожделения лишь причиняли ему невыносимую боль и унижали его. Затушили в нем последнюю искру милосердия. Ни одно требование его страдающей души, ни один импульс его мощных порывов не были удовлетворены и не получили развития, не смогли распуститься, созреть и угаснуть в надлежащем темпе — таким образом, чтобы Казик мог превратиться в подлинное произведение искусства (см. статью творчество), в то изделие, которое в гордыне и печали величают венцом Творения.

Вассерман:

— Пропал понапрасну, герр Найгель, с самого начала был пропащим… Лучше было бы ему, человеку, вовсе не родиться, но если родился… Что в них толку, в этих считанных мгновениях, которые называем мы «жизнь человеческая»? Что можем сделать с ними? Насколько преуспеем познать себя и весь мир? Эт!.. Неужто полагаешь, что старик Мафусаил в конце дней своих знал нечто такое, чего Казик не знал по прошествии шести часов и двадцати минут в вечер того самого дня?

Вопрос был задан усталым, надтреснутым голосом. Разговор этот состоялся в тот роковой час, когда оберштурмбаннфюрер Найгель уже вернулся, разбитый и окончательно сломленный, из своего краткосрочного отпуска, проведенного в Мюнхене (см. статью катастрофа). Тем не менее они продолжали плести начатое повествование. Казик был предельно близок к своей кончине — и к концу всего, так же как и сам Найгель. Выслушав описание душевных мук Казика, немец пробормотал:

— Капельку милосердия, герр Вассерман…

Одна его рука подпирала отяжелевшую голову, а другая покоилась вытянутой во всю длину на плоскости стола. Вассерман сообщил, что Казик с остервенением набросился на жалкий остаток своей неудавшейся жизни. Он требовал от художников, чтобы те открыли ему наконец, кто он такой, для чего был призван в этот мир и ради чего создан. Но у них не было ответа. Не могли они припомнить ничего существенного и по-настоящему важного, ведь в каждую минуту своего существования он с безумной страстью отдавался новому, внезапно охватившему его увлечению. Не было в нем ни малейшей устойчивости, никогда невозможно было заранее предвидеть, чего ожидать от него. Мастерам искусств его короткая жизнь представлялась цепью безумных метаний, изменчивых и противоречивых капризов.

Вассерман:

— Набором восторженных устремлений и приступов запредельного отчаяния. А!.. — надоевшая мешанина!

Только в последние месяцы перед смертью (см. статью Казик, смерть Казика), примерно в половине четвертого дня, он немного остепенился и успокоился. Возможно, причиной тому была физическая слабость, или просто победило сознание необъяснимости и бесцельности всего происходящего. Только тогда он вдруг оглянулся назад и с удивлением обнаружил, что все, что казалось ему обычной жизнью, достаточно мрачной, но устойчивой, в конечном счете оказалось не чем иным, как чередой сплошных издевательств, клоунских фокусов, преступных извращений и предумышленных искажений, раздирающих противоречий и убийственного убожества.