Плохие девочки не плачут. Книга 3 - Валерия Ангелос

Не понимаю, куда он клонит.

Не хочу понимать. Единственное, чего я сейчас хочу, пульсирует сзади, прижимается, но не проникает.

Какого чёрта?!

Неужели обязательно толкать речь, когда я плавлюсь и растекаюсь? Как он может мило болтать, если я даже думать не способна?

На улице царит жуткий холод, а внутри клокочет адское пламя похоти. Нет никакой воли для рационального анализа.

Стоп. Вдруг в этом и заключается суть? Подопытная зверушка в абсолютно разорванном состоянии, разум давно отключён, остались голые инстинкты. Никаких тебе ремарок, сомнений, вопросов.

Так, нужно сосредоточиться. Активировать запасной генератор идей, огорошить врага спонтанным нападением.

Пока ещё есть шанс сосредоточиться.

Наверное.

Блин, есть или нет?

— Я намерен достичь вершины, — горячий язык обводит ухо. — Не сиюминутного выигрыша в кулачном бою, не скучного благополучия в уютном кресле. Именно — вершины.

Нет.

Нет никакого шанса.

Бездарно лажаю. Fuck. (Еб*ть.) Остаётся лишь трепетать, покрываясь испариной.

— Побеждает тот, кто умеет управлять, — бросает хрипло.

Медленно проникает в меня, вдавливает в железную ограду, доводит до исступления единственным толчком, вынуждая глухо всхлипывать от накатившего облегчения.

— Манипулировать людьми, — заявляет отрывисто. — Сильными, умными. Любыми.

Скользящий поцелуй, будто выстрел в висок.

— Даже идиотами. Особенно — идиотами, — несколько резких движений внутрь и скупое уточнение: — Подавляющим большинством.

Если этот чёртов ублюдок отстранится и разорвёт контакт, я как подкошенная рухну на ледяной мрамор. Умру на месте. Сдохну в муках.

Низ живота сводит судорогой, колени слабеют. Ночной пейзаж подёрнут призрачной дымкой, расплывается, теряет былую чёткость.

Я ничто. Пропащая душа. Пустошь, выжженная солнцем.

Моим солнцем.

Им.

Damn. (Проклятье.)

Разве есть смысл сопротивляться?

Любви, зависимости, страсти.

Кокаину.

Фон Вейганду.

Высоковольтному безумию.

…

Пульс сходит с ума.

Я схожу с ума.

И это больше не пугает. Уже давно не пугает.

Это прекрасно. Удивительно хорошо

Меня можно резать ножом.

А можно трахать.

Тем же.

…

Меня можно как угодно.

На обед и на завтрак. В самой непристойной позе. На четвереньках, раком. С широко раздвинутыми ногами, с широко закрытыми глазами. В рот и в задницу. Без разницы.

Верно, пасть ниже нельзя. Попросту нереально.

Поэтому жажду пасть вверх. До ослепительно сияющих небес.

Жажду ослепнуть и сгореть. Будет кровь, будет боль — плевать.

Жажду — лишь это важно.

— Побеждает тот, кто раскрывает чужой потенциал, — шепчет фон Вейганд. — Взращивает таланты и пожинает плоды.

Да.

Раскрыл, взрастил, сожрал.

Я не возражаю.

Глубже, продолжай.

— Есть план достижения цели, — целует левое плечо, потом правое. — Есть пункты, которые нужно исполнить. Есть ступени, которые необходимо преодолеть.

Начинает двигаться в невыносимо медленном ритме. Наслаждается изощрённой пыткой. Намеренно распаляет желание, рушит хрупкий баланс равновесия, вынуждает изнывать от пульсирующего жара внутри.

— Люди — всего лишь средство, орудие борьбы. Каждый человек исполняет некие функции, а когда не способен принести пользу, отправляется на помойку, — он наматывает спутанные пряди волос на кулак. — Отработанный материал уничтожают.

Давай, уничтожай.

Пожалуйста, сильнее.

Не жалей.

— Я не считаю себя лучше остальных, — резко тянет вверх, принуждая запрокинуть голову, насмешливо сообщает: — Я уверен, что я лучше.

А никто и не сомневается.

Умоляю, быстрее.

— Я убью, переступлю через каждого. Мне плевать, — жадно впивается в искусанные губы, насилует требовательным ртом, выдыхает: — Правда, плевать.

Убивай.

Убивай меня нежно. Хотя нет — лучше грубо. Ломай, низвергай, полностью стирай с лица земли. Убивай так, как ты один умеешь. До ледяного озноба, до судорожных спазмов. До экстаза на грани, на лезвии ножа.

Убивай и трахай. Держи обещание. Вы*бывай душу, поглощай без остатка.

— Я всегда буду таким, — ускоряет ритм, не отпускает меня, заставляет смотреть прямо в горящие чёрные глаза, растворяться в тяжёлом взоре. — Не изменюсь.

Даже не думай меняться.

Я не вынесу, не переживу перемен.

Умоляю — дальше.

— Есть множество песчинок, значимых исключительно в компании себе подобных. Они испокон веков лелеют чувство собственной важности, претендуют на оригинальность, но на деле хороши только в формировании барханов. Бесцветная масса, ведомая ветром.

Ровный, непринуждённый тон светской беседы совершенно не соответствует яростным толчкам внутри меня.

— А есть зазнавшиеся насекомые, которым периодически необходим щелчок по носу. Они забывают своё место, и тогда их настигает кара свыше.

Спокойный голос резко контрастирует с пламенем, что разрывает мрак пленяющего взора.

— И, наконец, есть я, — ироничная ухмылка сменяется хищным оскалом. — Тот, кто задаёт направление и определяет курс. Волен вызвать засуху или потоп. Волен казнить или помиловать.

Вершитель судеб.

— Бог? — вырывается непроизвольно, звучит крамольно, перемежается с порочным стоном.

Фон Вейганд замирает. Внимательно изучает моё лицо, желает запечатлеть в памяти черты, искажённые райской мукой.

Я не в силах даже умолять, снова теряю способность говорить.

Кап. Кап. Кап.

Огонь оживает на коже.

Тук. Тук. Тук.

Сердце рвётся наружу.

— Называй, как пожелаешь, — смеётся, прекращает пытку, начиная двигаться ещё более резко и яростно, буквально вколачивая в железную ограду.

Господи.

Осыпаюсь осколками на мраморный пол балкона. Мигом обмякаю в стальных объятьях. Не чувствую ни рук, ни ног. Не владею телом. Отключаюсь, целиком и полностью отдаюсь во власть эмоций.

Фон Вейганд не торопится с разрядкой.