Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - Виктор Зименков

– Отец Варфоломей зовет тебя, господине! – поспешно сообщил Пургас, едва последний крестьянин покинул стрельню. Из его рта исходил пар, при виде которого Васильку стало еще холоднее.

– К-какой Варфоломей? – спросил он, не в силах унять зубного лязгания.

– Да наш… из села. Изранен он тяжко, помирает!

– Когда же его изранили? – нахмурился Василько.

– Утром, – ответил Пургас. – Варфоломей только на прясло взошел, как его ударила стрела за пазуху.

Был бы здрав Варфоломей, Василько и не подумал бы спуститься со стены, но теперь смерть творила над попом свой мрачный и жестокий урок, и не навестить его было как-то не по-людски.

Василько раздраженно выпалил:

– И тут, старый пес, досадил: поспать не дал!

И он, и Пургас не вспоминали об учинившейся меж ними другой ночью ссоре. Но как только Василько замечал на лице Пургаса розовевший рубец, пересекавший лоб и плоский кончик носа, так невольно ощущал стыд.

Опять приевшаяся дорога на Тароканово подворье. Костры, красные всполохи на снегу, изможденные лица крестьян, серый тын подворья, распахнутые настежь ворота, усеянный щепой и клочьями сена двор. Опять в горницах теснота и духота, детский плач, многие причитания, робкие голоса, настороженные и молящие взгляды.

Варфоломей лежал в молельне, на лавке, под образами. В молельне было так же душно, как и в других горницах хором, но кроме духоты Василько уловил здесь запахи ладана, воска и уже привычный – крови.

Варфоломей лежал на спине, сложив на груди руки и закрыв очи. В переплетенные между собой пальцы воткнута горевшая свеча. Лицо Варфоломея, неестественно бледное, с заострившимся носом и блеклыми губами, казалось спокойным; реденькая бородка смешно топырилась, и назойливо останавливала на себе взгляд жилистая поросшая седой и жесткой щетиной шея.

Кто-то в черном одеянии прошел мимо Василька к умирающему и остановился у его изголовья. Василько узнал в нем церковного сторожа и помыслил, что негоже такому крепкому мужу сидеть сиднем в молельне, когда уже на иных пряслах бьются женки и вьюноши. Это среди крестьян убиенных не так много, а на других пряслах повыбито изрядно христиан.

Василько чувствовал себя скованным при виде умирающего попа и всей этой прискорбной обстановки, когда и лишнего шага не сделай и, не подумавши, слова не скажи. Он все старался понять, зачем же Варфоломей позвал его: неужто для того, чтобы услышать от него повинные речи да напоследок сказать поучительные глаголы? Нужно было хоть как-то утешить Варфоломея, пустить слезу, но кривить душой не хотелось.

Церковный сторож нагнулся над Варфоломеем и зашептал ему на ухо. «Куда же тебя стрелой ударило?» – подумал Василько, и его взгляд поплыл по полу, ухватил дрогнувшую бородку попа…

Перед Васильком лежал его недруг, и он не испытывал сейчас к нему ни гнева, ни жалости, ни раскаяния, а только трепет перед смертью и вину за то, что попу вот-вот суждено испить смертную чашу, а ему еще не сподобилось. «И мой конец скоро придет. Долго ли ждать?.. День, два? А может, часы?» – предался невеселым раздумьям Василько и удивился тому, что он, видевший в последние дни много смертей, так чувствительно воспринимает близкую смерть человека, которого не любил и остерегался.

Он решил не докучать себя мрачными мыслями. «Как испустит поп дух, так погоню сторожа и дьячка на прясло! Отведу их к Дрону, тот не даст им спуску», – решил он.

– Отхожу, Василько, – внезапно молвил, не открывая очей, Варфоломей. Голос у него был слабый, дребезжащий, и говорил он так, как будто по своей воле покидал белый свет.

«И так видно, что ты не жилец», – помыслил Василько и усиленно принялся подыскивать нужные глаголы для утешения.

– Вот… видишь… отхожу… с грешной земли, – снова рек Варфоломей. Ему будто не хватало силы, чтобы высказать свою мысль. Израсходовав ее малый запас на одно слово, он замолкал, как бы для того, чтобы найти в потаенных углах хиреющего тела немного усилия, произнести еще слово и в другой раз искать силу.

Лицо попа и тусклые глаза, которые он только что немного приоткрыл, – бесстрастны, как казался бесстрастен голос. Думалось, что Варфоломей уже на небеси, но напоследок вспомнил, что негоже уходить в лучший мир с отягощенной душой. Может, он сейчас поморщился только потому, что опять предстояло окунуться в греховные мирские дела и, окончательно уверившись, что без этого не обойтись, собрался с духом и заговорил сильнее:

– Отхожу… нет на душе покоя… Грешен я, грешен… Сколько лет наставлял паству на путь истинный, дела добрые, а сам… Надобно душу спасать, пока не поздно… Будто про меня сказано: в чужом глазу соринку узрел, а в своем бревна не приметил. Срамно и тяжко мне. Потому и маюсь.

Варфоломей повернул немного голову набок, чтобы получше видеть Василька. Его очи смотрели так трогательно и беспомощно, что Василько не перенес его взгляда и потупил взор.

– Как ты приехал на село, так помутился разум мой, – продолжил Варфоломей – Не по сердцу мне был твой приезд… Наехал, думаю, новый володетель, и пришел конец моей вольницы. То бес в меня вселился.

Варфоломей глубоко вздохнул, и что-то заклокотало в него в груди. Он застонал и забился в кашле; его лицо исказилось, на губах запузырилась кровь. Сторож встал между ним и Васильком и принялся поправлять свесившуюся с лавки голову Варфоломея. Поп продолжал кашлять надрывно и с похрипом; думалось, что с кашлем душа покидает умирающее и сделавшееся ненужным тело. Иногда, в те мгновения, когда кашель отпускал попа, он успевал кликнуть Василька, но тут же его вновь начинало трясти и подбрасывать; ноги, как бы желая облегчить телесные страдания, то подтягивались к животу, то распрямлялись.

Василько бесцельно рассматривал широкую спину церковного сторожа и чувствовал, что его качает от усталости и от спертого воздуха. Он на время забыл, где находится: кашель Варфоломея становился все отдаленнее и глуше, сумрачный свет лампадки разбивался на множество светящихся точек, которые кружились и колебались. «За какие мои грехи пристал ко мне поп? Истомился я вконец, а тут зри на все это. Немало досадил мне поп и еще напоследок измывается», – внутренне негодовал он.

– С той поры принялся… я тебе… ковы строить, – вновь заговорил Варфоломей. Он уже будто пришел в себя, но молвил так, будто ему не хватало воздуха. Он был весь в крови, которая затаилась в уголках губ, красила нижнюю часть лица, седенькую бороду и низкий ворот сорочки.

Сторож отошел чуть в сторону, остановился в самом изголовье, между лавкой и иконами, и принялся неторопливо вытирать с лица Варфоломея кровь, мешая попу говорить. Васильку показалось, что сторож это делал с таким прилежным усердием, словно считал важным не то, что происходит сейчас на стенах, а то, что происходит в молельне.

Скрипнула дверь, Василько обернулся и увидел, что в молельню вошел дьячок. Вслед за ним в молельню вошла женка. Василько обомлел: это была Янка.