Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - Виктор Зименков

Усиливающийся шум со стороны прясла не тревожил Василька. Он не хотел думать о том, что там происходит. Ему даже почудилось, что он находится не в зажатой татарами Москве, а в собственной вотчине, на своем подворье.

Василько выбежал из хором Тарокана и будто бы увидел Янку. Чья-то женская облаченная в сорочку фигура мелькнула на заднем дворе. Он устремился на задний двор. Кто-то окликнул его, но Василько лишь махнул рукой. Его занимало сейчас одно: найти рабу.

Задний двор почивал под рыхлыми сугробами. Он был не так обширен, как на Васильковом подворье, и потому что все в нем: и земля, и строения, и деревья были покрыты снегом, казался пустынным и куцым.

Если бы не торчавшие кое-где оперения татарских стрел, не долетавшие сюда назойливый треск и пугающее грохотание, ничто бы здесь не напоминало об осаде. На слегка присыпанной снежной порошей тропе, что вела к низкому срубу, были заметны следы. «В том срубе она схоронилась», – решил Василько и побежал по тропе.

Вот и сруб. Василько рванул на себя дверь, переступил порог и замер, приоткрывши рот. Перед ним на лавках и на полу лежали побитые крестьяне: заиндевелые каменные лица, вытянутые неестественно прямо и ровно ноги, сложенные на груди руки и донельзя жуткая тишина.

Васильку стало не по себе, но он заставил себя пройти на цыпочках мимо убитых, стараясь не задеть их и не потревожить даже взглядом. Он направился к двери, которая вела в горенку сруба, и постоял перед ней некоторое время, собираясь с духом и вслушиваясь. Затем осторожно приоткрыл дверь, поморщившись от того, что она издала звук. Заглянул в образовавшийся просвет.

Первое, что он увидел, было открытое и узкое волоковое оконце, сквозь которое в горенку проникал свет. Далее узрел угол каменной печки и черные от копоти стены. Василько осенил себя крестным знамением и прошел в горенку. Взгляд его упал на широкую лавку, на которой неподвижно лежал муж. Руки его были сложены на широкой груди косым крестом. Портища: зеленые и широкие ноговицы, лазоревые сапоги и атласный кожух – припорошены снежной пылью. Но его лик… Это был тот самый упокойник, которого видел Василько в придорожном храме и который ранее грезился ему. Знакомый лик все так же пугал и манил застывшей и холодной маской; опять этот гладкий и выпуклый лоб, эти неестественно густые темные брови и длинный нос, нависший над верхней губой… Все крупно, все глыбенно. Кажется, что пухлые синие губы будто застыли в едва уловимой злорадной ухмылке. Эта ухмылка как бы внушала Васильку: «Полно тебе суетиться, пришел твой черед испить смертную чашу».

Василько в ужасе подался назад и наткнулся на стену. Он хотел бежать, но никак не попадал спиной в дверь. Оборотиться и помыслить не мог: мерещилось, что тогда покойник вскочит с лавки и вопьется в него. Впрямь, подле лавки на полу что-то зашевелилось. Плотно сбитое, тяжелое, волосатое. Василько не тотчас признал в этом странном существе Тарокана.

Тарокан раскачивал непомерно большой головой и что-то бубнил себе под нос. Обметал рыжей бородой исхоженные половицы. Заметив Василька, он громко расхохотался, затем сморщился, задергал влажным ртом и завизжал:

– Пошел прочь! Это мои хоромы.

– Чур меня! Чур меня! – непроизвольно вырвалось из уст Василька. Он прижался к стене и расширенными, полными ужаса очами смотрел на Тарокана.

Тарокан яростно замахал руками, неловко приподнялся, живо подскочил к Васильку и, брызгая слюной, закричал:

– Прочь! Прочь! Здесь я господин!

«Вот она, твоя погибель!» – убеждал шедший из глубин сознания Василька чей-то вкрадчивый обезличенный голос.

– Нет! Не хочу! – возопил Василько и, ударив Тарокана ногой, стремглав выскочил из клети. Он бежал по заднему двору, не разбирая дороги. Бежал с грудным похрипом и клокотанием.

Бежал, повинуясь желанию не слышать преследовавших угроз Тарокана: «Все одно не уйдешь, смерд! Все одно показню тебя!» Его голос казался Васильку громоподобным, доносившимся не только сзади, но и с других сторон, с неба, из-под земли.

Потом он сидел на крыльце какой-то полуразрушенной избы, обхватив руками понурую голову. Все пребывал под впечатлением увиденного и услышанного. Горевал.

Да и как ему не томиться, коли еще раз он убедился, что дни его сочтены, коли жизнь его оказалась такой искрометной и нелепой, так и не давшей ему сполна тех мимолетных радостей, которые вкусили другие.

Он сейчас и не желал многого. Он желал только жить, видеть Янку, хотел любоваться земными красотами, тишины хотел. Ему было жутко помыслить, что наверняка его помыслы призрачны, что никто не узнает, как и где он сложил несчастную головушку, о чем помышлял в последний миг, что никто не поплачет о нем, не предаст его кости земле и не помолится о его грешной душе.

К полудню татары опять привалили к граду в тяжкой силе. Пошатываясь от усталости и ран, крестьяне спешно поднимались на прясло. А там уже метался Пургас, звал осипшим гласом Василька:

– Покличьте Василька! Что он, уснул, что ли? Скажите: прет татарин всем воинством!

– Не нужен нам сейчас Василько! Он нам ранее был нужен, а сейчас и без него управимся, – успокаивал его чернец.

Карп, не отходивший ни на шаг от чернеца, согласно кивал головой и еще крепче сжимал рукоять плотницкого топора.

Татары не пошли на приступ. Они встали перед рвом плотной цепью, края которой загибались и терялись из вида за высокими и широко посаженными в землю Угловой и Водяной стрельнями. Карпу даже показалось, что поганые обнесли город низким, но крепким тыном. И так на душе у крестьянина было муторно, а тут от вида этого настырного многовоевого ворога сделалось совсем худо. Он подумал, что этот день не кончится для него добром. Живая, сотканная из множества людей изгородь чего-то ждала, дышала: то двигалась ко рву, то подавалась в сторону реки.

– Уж не сам ли это окаянный Батыга? – закричал чернец, показывая рукой на Заречье. Там, на плоском и низменном берегу, около сотни конных татар кружили вокруг всадника в ярко-пестрых портищах.

– Я в него сейчас стрельну! – загорелся Пургас и взял стрелу из колчана.

– Куда ты, дурашка! – попытался остановить его чернец. – Не достанешь же.

Пургас упрямился, натягивал тетиву, прицеливался.

– Далече больно, – поддакнул чернецу Карп. Увидев, что Пургас продолжает целиться, он раздраженно пробубнил: – Вот мордва упрямая; говорят, далече, так нет, все стрелы переводит.

За спиной Карпа раздался негодующий глас Дрона:

– Что собрались в одном месте? Да сейчас вас татарин в един миг всех перебьет! «Неймется ему», – раздраженно помыслил Карп, но все же отошел от Пургаса. Он и в дни осады продолжал остерегаться старосты. Правда, вначале Дрон присмирел, и Карпу думалось, что времена засилья старосты канули в Лету, но с каждым осадным днем Дрон преображался и, особенно в отсутствие Василька на прясле, становился все более властным, нетерпеливым и недоступным. Указывая крестьянам, Дрон выставлял вперед свое чрево, тыкал пальцем и изрыгал высокомерные речи. И еще лукав больно. Как брали приступом Тароканов двор, так Дрона в первых рядах не было, но при дележе добычи он сразу же объявился и разжился несказанно, где хитростью, а где и нахрапом. Вот и сейчас все бурчит староста. Все ему не любо, все не так. Уже и к чернецу привязался: