Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

Притом его враги или шпионы не подавали признаков жизни. Иногда, это правда, в первые дни любопытства Элеоноры, Эсперансу представлялся позади него, издали, когда он ездил куда-нибудь, силуэт ленивого Кончино, галопирующего верхом на лошади; но Кончино как будто отказался от упражнения, которое не приносило ничего, а стоило дорого. Замученные лошади, боль в пояснице, время от времени падение на неудобной дороге — вот какова была его прибыль, потому что Эсперанс, на отличной лошади, неустрашимый, неутомимый всадник, забавлялся, заставляя своего шпиона скакать сломя голову, перепрыгивать через рвы и переплывать реки. Кончино должен был от этого отказаться.

Молодой человек наслаждался счастьем быть любимым без угрызений и без препятствий, но чтобы не упустить из вида ничего, он купил небольшой домик в предместье, делая вид, будто ездит туда тайно, и в этом уединенном квартале только и речи было, что о лошаках, серых мантильях, хорошеньких ножках и об отважных пилигримках, являвшихся и исчезавших в этом эрмитаже. Слухи распространялись, а Эсперансу только этого и хотелось.

Габриэль очевидно знала, что значат эти неверности, и все шло к лучшему, потому что шпионы были сбиты с толку. Мы не скажем, чтобы счастье Эсперанса было полное. Любовники всегда обязуются оставаться бескорыстными, и даже эссенция любви есть честолюбие и скупость. Не требуют ничего, желают всего, и если только душа не так твердо закалена, как у Аристида или Курия, желание обнаружится и заговорит языком, который скоро противоречит принятому обязательству.

Эсперанс каждое утро получал от Габриэль сувенир. Его замысловатый друг умел разнообразить свои посылки с деликатной тонкостью женщин, которые никогда не затрудняются перед невозможным.

За ланью с ее ошейником последовали африканские цветы, привезенные знаменитым путешественником Жаном Мокэ. Коллекция была богата и заняла несколько недель. Потом в промежутках были кружева, собака редкой породы, вещица, единственную ценность которой составляли работа или древность, редкое оружие, медаль, мраморная статуэтка, рисунок, рукопись, книга, иногда материя, один раз голубые китайские рыбки, другой раз карп из Фонтенебло с кольцами на плавательных перьях. Каждое утро Эсперанс ждал присылки с биением сердца и спрашивал себя, какую мысль будет иметь в этот день Габриэль. Если мысль была смешна, он смеялся, дружелюбно, он вздыхал. А послами были купцы, слуги, разносчики, женщины, которые приносили вещь, не видя даже Эсперанса, все-таки люди, которые, если бы их спросили, не могли отвечать ничего, не зная ничего.

Но для молодого и нежного любовника, как Эсперанс, могло ли быть достаточно этого ежедневного сувенира? Аристид не пожелал ли бы другого? Курий, принимая медали, ланей и карпов, не думал ли бы, что Габриэль имеет другие средства к обольщению, еще обольстительнее? Наконец, не должна ли была наступить минута, когда человек, по природе ненасытный, проснется и будет требовать вдвое и вдесятеро более того, что было ему предложено, и променяет свою посредственность, приятную, недосягаемую, счастливую, эту золотую посредственность на жизнь вздохов, опасных поступков, движений, которые так скоро обнаруживают любовника и губят любовницу? Может быть, та минута уже настала. Может быть, враги Эсперанса заснули только по милости этой вероятности.

В один летний вечер, когда Понти, верный спутник, следовал в саду за своим нетерпеливым Орестом, и когда оба казались в замешательстве, как случается, когда стесняешь друг друга, Эсперанс, после прогулки, во время которой он надеялся, что Понти простится с ним, бросился на мягкий дерн и, положив руки под голову, устремив глаза на неизмеримую небесную лазурь, по-видимому, забыл всю вселенную.

Понти последовал его примеру. Оба рядом погрузились в неопределенное наслаждение экстаза. Молчание их прерывалось только щебетанием птиц, отыскивающих свои гнезда.

— Эсперанс, — сказал наконец Понти, — или я тебя стесняю, или мне кажется, что ты скрываешь от меня что-нибудь.

— Что же такое? — спросил Эсперанс, не обращая внимания на вопрос, который его друг делал ему раз сто.

— Ты скучаешь.

— Я? Я никогда не находил жизнь столь приятной.

— Ты, верно, устал.

— Я так свеж, как будут завтра свежи птицы, которые теперь ложатся спать.

— Эсперанс, ты очень часто ходишь в предместье.

— Ба! — И молодой человек отвернулся, чтобы скрыть лукавую улыбку.

— Ты заставляешь слишком много говорить о себе, Эсперанс, — прибавил Понти, делая ударение на каждом слове, — и когда-нибудь у тебя очутится на руках целый легион отцов, мужей и любовников, которые потребуют у тебя отчета.

— Понти, ты преувеличиваешь.

— Я тебе говорю то, что говорят. Я был вчера на карауле в малых покоях. О твоих подвигах рассказывали у короля.

— Разве у короля нет своих подвигов?

— Он имеет на это право.

— Ты, кажется, читаешь мне нравоучения?

— Я пересказываю тебе нравоучения Крильона, который находит, что ты скрываешь слишком много и что ты скоро будешь открыт… Ты не тщательно скрываешь твои следы.

— Называют кого-нибудь? — спросил Эсперанс с любопытством. — Посмотрим; скажи мне одно имя, одно.

— Я скажу тридцать имен, если повторю все, что говорят о твоих любовных приключениях.

Эсперанс пожал плечами.

— Надо же проводить молодость, — сказал он, подавляя легкий вздох, потому что действительно он сожалел несколько о своей молодости.

— Таким образом, — продолжал Понти, — я составил план.

— План? Для меня?

— Да, друг мой, я сказал себе, что мой долг наблюдать за всем, чтобы с тобой не случилось ничего неприятного.

— Это благоразумная мысль.

— Неприятность ты получишь от злоупотребления посещений в домик предместья. Уж ты, кажется, устал, побледнел, растревожен, признайся в этом.

— Но…

— Надо подрезать самый корень зла. Я решился поселиться в этом домике, таким образом я буду оберегать тебя, и всякая опасность найдет меня с оружием.

— Что это за чепуха? — сказал Эсперанс, приподнимаясь, чтоб лучше рассмотреть лицо Понти. — Как! Ты говоришь серьезно?

— Совершенно серьезно.

— Ты намерен поселиться в домике предместья?

— Таково мнение Крильона.

— Мой добрый друг, я нежно люблю Крильона, — сказал Эсперанс, притворяясь раздосадованным, — я к тебе имею очень глубокую привязанность, но я буду умолять вас обоих не вмешиваться в мои дела.

— Человек, имеющий друзей, не принадлежит себе.

— Перестань смеяться, Понти.

— Я не смеюсь; завтра я оставляю чудесную квартиру, которую ты дал мне здесь, оставляю ее с сожалением, потому что жить с тобой мое главное счастье, но это необходимо; я всегда подчиняюсь долгу, я солдат, я знаю дисциплину. Завтра я поселяюсь в предместье.