На новой земле - Джумпа Лахири

Она услышала, как открылся ящик, потом опять с треском захлопнулся, как отец прошлепал наверх. Его довольно долго не было, а затем он вернулся, надел кроссовки, засунул шлепанцы в передний карман чемодана и поцеловал Руму в щеку.

— Береги себя. Дай мне знать, как поживает наш садик. — Бросив взгляд на ее живот, он добавил: — Жду хороших новостей.

Отец поднял чемодан и пошел к машине. Рума осталась стоять на крыльце, глядя, как он разворачивает машину, и думая о том, когда она снова увидит его. Он притормозил около почтового ящика, но не стал опускать свой счет, просто секунду посидел с растерянным видом, и еще через несколько минут исчез из вида.

— А где даду? — спросил Акаш, торопливо хлебая молоко.

— Он сегодня уехал к себе домой.

— Почему?

— Потому что он там живет.

— Нет, почему? — Лицо сына скривила гримаса разочарования. Руме и самой хотелось заплакать.

— Зато сегодня вечером возвращается папа, — сказала она, чтобы отвлечь Акаша. — Может быть, испечем ему пирог?

Акаш подошел к входной двери, повертел ручку, глядя через окно во двор.

— Я хочу даду.

Она открыла ему дверь и пошла за ним следом. Оба они шли босиком, Рума осторожно, прихрамывая на камнях, Акаш — не обращая внимания на сучки и гравий. На улице было довольно холодно, солнце еще не успело согреть землю. Наверное, надо было прихватить свитера.

— Цыпленок, тебе не холодно? — спросила она, обхватывая себя руками за плечи, но Акаш ничего не ответил.

Он поднял лейку, которую отец оставил под крыльцом, и стал понарошку поливать свой игрушечный огород. Рума оглядела торчащие из земли предметы: ручки, карандаши, леденцы, карточки, выпавшие, по всей видимости, из журналов. А это еще что такое? Похоже на открытку, а на ней что-то написано почерком отца. Вначале она подумала, что Акаш стащил с холодильника какую-то старую карточку, но на этой не было марки, ее явно никуда не посылали. Рума наклонилась и вытащила из земли кусочек картона. Текст был написан на бенгали и адресован кому-то на Лонг-Айленде. Какой-то миссис Минакши Багчи.

— Акаш, где ты это взял?

Акаш протянул руку, пытаясь выхватить открытку.

— Это мое.

— Что это такое? — спросила она опять, на этот раз более резким голосом.

— Для садика. Отдай.

— Тебе это даду дал?

Он сердито затряс головой, лицо его покраснело, и из глаз градом полились слезы.

Оцепенев, Рума смотрела на открытку. Она вдруг мгновенно все поняла, почуяла сердцем, как тогда, в больнице, что ее матери больше нет в живых, когда хирург еще не вышел из операционной. Та женщина, что мелькнула в отцовском фильме, — вот причина всему: и частым отцовским отъездам, и его бодрому виду, и прекрасному настроению, а главное, отказу переезжать в Сиэтл. Ему нужна была марка, чтобы опустить в ящик эту открытку. В этих нескольких строчках, которые ей было даже не прочитать, таилась разгадка — отец влюбился, да, и не только в Акаша.

В аэропорту он зашел в книжный магазин, чтобы купить себе в дорогу газету, и увидел путеводитель по Сиэтлу, точно такой же, что лежал на тумбочке около его кровати. Утром он не нашел его, перерыл всю комнату, перетряхнул простыни, совал руки под матрас, чуть не столкнул Акаша с кровати. Он открыл все ящики, даже те, которыми не пользовался, ругая себя за то, что не нашел времени отправить ее раньше. Под конец он обнаружил путеводитель на полу с той стороны кровати, где спал Акаш. Схватив книгу, он пролистал ее страница за страницей. Открытки не было. Он прошел в ванную и заглянул в душевую кабину, затем в корзину для грязного белья. Ничего. На секунду он даже решил разбудить мальчика, чтобы спросить, не брал ли карточку Акаш, но передумал… В конце концов, не в силах объяснить необъяснимое и боясь опоздать на самолет, он сдался, сунул неиспользованную марку в карман и спустился вниз. Теперь эта марка жгла ему грудь, наполняя ужасом оттого, что почему-то теперь он не сомневался: его обман раскрыт.

Рума отвела Акаша домой, посадила на колени и баюкала, пока мальчик не успокоился. После этого она приготовила ему завтрак. Когда Акаш спросил, можно ли посмотреть телевизор, она не стала возражать, накрыла ему на журнальном столике и оставила сидеть на пушистом ковре гостиной, а сама вернулась на кухню. Она села за стол и вновь внимательно изучила открытку. Первым ее импульсом было изорвать ее в клочки, но Рума остановила себя. Она глядела на завитки бенгальских букв, которые так и не выучила, несмотря на все усилия матери, и думала о том, что мама прочитала бы эти строчки за одну минуту. Эти строчки были еще одним доказательством того, что ее матери больше не существует, — они доказывали это даже более убедительно, чем похороны, чем ее собственные горе и тоска. Куда же ушла ее мамочка, почему она покинула Руму именно сейчас, когда столько вопросов ждет ответа, когда ей так нужен ее совет?

Рума вышла в сад и остановилась перед гортензией. Подумать только, цветет розовыми или голубыми цветами, в зависимости от почвы! Но это не доказывает, что отец любил маму, что он скучал по ней. Однако же он посадил этот куст в ее честь, прежде чем повернуться лицом к другой женщине. Рума разгладила открытку, ногтем сковырнула приставшую к ней грязь, которая закрывала часть почтового индекса. Она посмотрела на вид Сиэтла — обычный, ничего не значащий для нее пейзаж, почему отец выбрал именно его? Рума медленно пошла к дому. В холле она достала из маленького комода рулон марок и наклеила одну из них на открытку. Она отдаст ее почтальону, когда тот занесет им газеты около полудня.

Строго говоря, Пранаб Чакраборти не был моим младшим дядей, то есть младшим братом моего отца. Он просто был одним из бенгальцев, что возникали в жизни моих родителей в начале семидесятых, когда они снимали квартирку на Сентрал-Сквер и могли перечислить американских знакомых и друзей по пальцам одной руки. Но настоящих дядей у меня в Америке не было, и поэтому родители велели мне называть его Пранаб-каку — дядя Пранаб. Соответственно, сам Пранаб называл моего отца Шиамал-да, всегда обращаясь к нему в уважительной форме, как положено обращаться к старшему брату, а мою маму он звал буди, что в бенгальской традиции служит обращением к жене старшего брата, и никогда не обращался к ней по имени, Апарна. После того как мои родители подружились с Пранабом-каку, он признался, что в день, когда он осмелился заговорить с моей матерью, он шел за нами в течение нескольких часов. Мы с мамой в тот день бродили по улицам Кембриджа — мы частенько гуляли там после школы. Пранаб-каку шел за нами по Массачусетс-авеню, зашел даже в «Гарвард Куп» — там моя мама любила покупать на распродаже кастрюли и сковородки. Затем мы с мамой пошли в Гарвард-парк посидеть на травке, поглазеть на поток студентов и профессоров, который непрерывно втекал в ворота университетского городка и вытекал оттуда на улицу. В конце концов, когда я захотела в туалет, и мы стали подниматься по лестнице, что вела в библиотеку, он все-таки набрался смелости и легонько похлопал мою мать по плечу. Когда она удивленно обернулась, Пранаб-каку, запинаясь, спросил ее по-английски, не бенгальской ли она национальности. Вообще-то национальность моей матери перепутать было практически невозможно: на запястьях ее болтались традиционные бенгальские красно-белые браслеты, одета в тот день она была в нарядное тангельское сари, а пробор ее был густо накрашен алой краской, отличающей замужнюю женщину от девицы. К тому же ее лицо — с округлым подбородком и огромными карими глазами — также было типично бенгальским. Пранаб признался позже, что окончательно убедили его три английские булавки, прикрепленные к тонким золотым браслетам, украшающим мамины руки: эти булавки она всегда носила с собой, чтобы вовремя заменить оторвавшуюся пуговицу или быстренько вдеть лопнувшую резинку на моих трусах — привычка, которую Пранаб наблюдал у своих сестер и тетушек, оставшихся в Калькутте. Более того, Пранаб-каку слышал, как моя мама обратилась ко мне на бенгали — она сказала, что нет, мне нельзя купить очередной выпуск «Арчи», поскольку я еще не сделала уроки. Однако бедный Пранаб был настолько запуган американской действительностью, что уже не доверял ничему, даже своим собственным глазам и ушам.