Катерина - Аарон Аппельфельд

— Почему бы тебе не сойти со мной? — спросила Сарина рассеянно, когда я разбудила ее. Она, по-видимому, забыла все, что я ей наговорила, все мои доводы и оправдания.

— Я приеду в ближайшее время, — ответила я, помогая ей выносить узлы из вагона.

— Поклянись, — неожиданно потребовала она.

Я поклялась.

Знакомые запахи, доносящиеся с полей, и моя клятва доконали меня — и я заплакала. Я оплакивала свое одиночество и свои скитания. Я оплакивала это место, отторгнувшее меня без всякого благословения. Я вспомнила двух мальчиков, которых у меня отобрали, и сердце мое снова облилось кровью.

Поезд тронулся, постепенно набирая скорость.

Я успокоилась.

На следующих станциях картина стала меняться. Среди пассажиров появилось несколько евреев. Я узнаю евреев издалека, независимо от того — религиозные они или нет. В детстве я боялась их, но теперь, когда я встречаю еврея, я ощущаю некую скрытую близость между нами. Их нетрудно определить по некоторым признакам: они низкорослы и худощавы, нагружены многочисленными узлами и свертками, которые сразу же выделяют их среди присутствующих. Крестьяне в поездах стараются обокрасть их, а евреи хитрят, пытаются откупиться, если же это им не удается — защищают свое добро самоотверженно. Я люблю наблюдать за ними. Не скрою: я тянусь к ним. Годы, что провела я среди них, не уменьшили этой тяги. Евреи завораживают меня своей грустной улыбкой. Но ближе всех мне Роза. С ней я могу разговаривать или молчать — мне одинаково хорошо.

Пока я их с любопытством разглядывала, подошел ко мне пожилой еврей и спросил: не соглашусь ж я помочь ему дотащить узлы от вокзала до трамвая.

— Я помогу, — сказала я.

— Я заплачу вам, — пообещал он.

— Не надо.

— Почему? Ведь у меня шесть тяжелых узлов.

— Мне не нужны деньги. Еврея испугали мои слова.

— Я справлюсь сам, — сказал он.

Напрасно я пыталась убедить его, никакие мои доводы на него не действовали. Он твердил свое:

— Справлюсь сам. Я ведь всегда делаю это сам.

Доверие, которое он мне выказал еще минуту назад, видимо, улетучилось. Когда поезд прибыл в Черновцы, он связал все шесть своих узлов, водрузил их на себя и поволок свою ношу к остановке трамвая.

Первый свой день в столице провела я в шинке. Столичные кабаки, следует признать, хоть и побогаче, но устроены по знакомому образцу: два длинных деревянных стола, по сторонам которых — тяжелые лавки. Я собиралась отправиться прямо в Народный дом, где выступала Генни, но задержалась по пути, выпила лишнего и к вечеру на ногах не стояла. Хозяин шинка позволил мне, за плату разумеется, переночевать на полу.

На следующее утро я разыскала Генни, и вдвоем мы плакали, как девчонки. Генни очень похудела, лицо ее казалось вытянувшимся. Длинное платье открывало худобу ее плеч.

— Вам необходимо отдохнуть, — сказала я.

Генни немедленно со мной согласилась, но — как ей избавиться от контракта на двадцать четыре концерта?…

Только сейчас я осознала, как истосковалась по ней. Кстати, тот узелок с драгоценностями, который она дала мне, я так и не развязала. Повесив его на шею, я решила, что он будет моим талисманом. Теперь же мне захотелось одеть на себя одно из этих украшений.

Генни была настроена решительно и твердо, даже обронила несколько издевательских замечаний по поводу монашества своего мужа Изьо, и наконец, сказала:

— Я ненавижу монастыри. Не могу простить монахам то, что они творят. Человек должен быть свободен.

На следующий день я встретила антрепренера Генни, молодого, склонного к полноте еврея, стяжателя и прожженного дельца. Он разработал план гастрольной поездки до мельчайших деталей. Но за этой точностью и обстоятельностью мне виделось что-то похожее на изгнание. Нельзя вынуждать человека так надолго покидать его собственный дом. Я хотела произнести эти слова погромче, но голос мне изменил.

Потом мы сидели с Генни — после нескольких рюмок. Голос ее журчал и переливался, она говорила с воодушевлением, что надо уметь преодолевать слабость, много работать, ибо только работа может все поправить. Это был не ее голос, она как бы взяла его взаймы, чтобы вести эту беседу. О чем она говорит? Мне все хотелось остановить ее: «Вы должны позаботиться о своем здоровье, отдохнуть в деревне», — но я не могла произнести ни слова. А ее голос лился, заставляя меня хранить молчание. Наконец она произнесла:

— Пустяки. Мы будем часто видеться и много разговаривать, дни напролет. Нам есть о чем поговорить. Есть о чем.

На следующее утро отправилась Генни в турне по провинциальным городкам, а я с горя засела в кабаке, пропустила несколько стаканчиков. Затем, словно не отдавая себе в том отчета, стала подниматься вверх по улице, ведущей к вокзалу. Ночные огни, сочащиеся влагой, освещали тротуары, а я, как говорится, брела без всякой цели. Если бы вдруг появился мужчина, который бы силой уволок меня в свою комнату, — я бы пошла, не сопротивляясь. Но никто не подошел ко мне. Все, торопясь, пробегали мимо. Я даже рассердилась, что ни один из прохожих не обратил на меня внимания, но по-прежнему шла без всякой цели. Почему-то я свернула в боковую улочку. Я увидела перед собой слабый свет и уловила запах еврейского кушанья. Было у меня непреодолимое желание постучаться и попросить немного супа, но я не осмелилась. Я стояла и ждала, что дверь откроется, выйдет человек и скажет:

— Катерина, заходи! Что же ты стоишь на улице?

Долго я так стояла. Но тщетными оказались мои ожидания. Непроницаемые стены темноты постепенно окружали все дома вокруг.

— Почему же мне не дадут немного супу? — произнесла я наконец вслух.

Но никто мне не ответил. Дома превращались в неприступные крепости, и тьма, сгущаясь, обволакивала их. Я шла дальше, и ароматы еврейской кухни преследовали меня. Порыв гнева швырнул меня к домам, мне хотелось колотить в двери, но я все-таки не сделала этого.

Я задержалась у небольшой лавчонки. По двери и по замку определила я, что лавка эта принадлежит евреям. Я собиралась пройти дальше, но что-то во мне потребовало: «Остановись!» И я остановилась…

Теперь уже дорога в лавку была коротка и мгновенна: одним взмахом руки я высадила оконное стекло, мигом очутилась внутри, собирая в мешок пачки папирос и плитки шоколада.

Я легко выбралась и затерялась в переулках. Я знала, что совершила грех, низкий и презренный, но раскаяния не ощущала. Какое-то грубое наслаждение заливало все мое тело. Ночь пролетела — я ее даже не заметила. Одолевала меня жажда, но все кабаки были закрыты. Под утро добралась я до вокзала, рухнула на пол и заснула в беспамятстве.

Я хожу из кабака в кабак. На привокзальных улицах немало подобных заведений. В некоторых из них — порядок, о других этого не скажешь. Я предпочитаю места тихие. Две-три стопки возвращают мне Розу и Биньямина. Никогда не прощу себе, что позволила тем русинам отобрать у меня мальчиков. Иногда мне кажется, что они втайне обо мне думают. Если бы знала, где они находятся, мои мальчики, пешком пошла бы к ним. Порою мне кажется, что время остановилось, я — с ними в той же хате, а вокруг — та же зима, и печь излучает густое тепло, и я с детьми лежу на огромной деревянной кровати.