Катерина - Аарон Аппельфельд

Поезд проносился мимо маленьких станций, не останавливаясь. Снова миновала я родную деревню, и сердце мое вздрогнуло. Здесь мне знакомы каждое дерево и каждый дом. Я вновь увидела лицо матери, каким оно уже давно мне не являлось: пылающее гневом и яростью. Такое лицо у нее бывало, когда, случалось, она лупила скотину в коровнике. Такое лицо было у нее, когда однажды крикнула она отцу:

— Развратник! Отродье разврата!

Я чувствовала, что вот-вот поднимет она свой гневный взгляд на меня, и содрогнулась от страха. Потом мне почему-то привиделось, что все мы — и я среди других — все еще стоим около той обшарпанной конторы при кладбище, и человек, который так гордился тем, что сумел вовремя прибыть на похороны, вновь похваляется этим. Староста «Погребального братства» выходит из конторы и встает на пороге. Его круглое, полное лицо выражает презрение: дескать, если у вас есть время, то и у меня его предостаточно. Я готов провести здесь всю ночь. Если вы не заплатите за погребение — не похороним.

Он не должен говорить так! Я собираюсь закричать, а он, по-видимому, уловив мое намерение, бросает на меня свой пронзительный взгляд и произносит:

— Заработок — прежде всего. Бог создал нас, к вящей печали, в наготе телесной.

К вечеру я возвратилась в Черновцы. Усталая и растроенная. Если бы у меня была комната, я бросилась бы в постель и свернулась под одеялом.

Я зашла в «Ройяль». К своему удивлению, застала там Сами, веселого и пьяного в стельку.

— Что с тобой?

— Ничего, все хорошо, очень хорошо, — глаза его сияли.

— Ты пьян, как сапожник.

Его опьянение, казалось, передавалось и мне.

— Я не пьян, я счастлив…

Он был, как в тумане, и на все вопросы отвечал так:

— Все хорошо, очень хорошо… Ты и не знаешь, как хорошо….

Это бормотанье с особой силой подчеркивало, до чего он жалок и заброшен. Рубаха на нем рваная, волосы спутались, глаза опухли и, казалось, вылезли из орбит. Он был жалок, но не безобразен. С губ его слетали нежные слова, он говорил о прекрасных местах и разумных поступках — так что порой казался не пьяным, а истинно верующим человеком, чья вера окрепла, и потому готов он к любым испытаниям. Постепенно он начал стихать…. Вдруг поднял голову и сказал:

— Завтра я намерен совершить нечто необходимое, весьма важное…

Назавтра я ждала его, но он не появился. Я добралась до вокзала, бродила в его окрестностях по узким улочкам. Мне почему-то казалось, что именно там я найду его. Кварталы, где живут евреи, вызывают в памяти старинные улицы, они окутаны тайной, которой мне не постичь никогда. Я могу здесь бродить часами, пристально вглядываясь во все, что меня окружает, и чем больше я вглядываюсь, тем острее и приметливее становится мой взгляд. Временами запахи еврейских кушаний обволакивают меня, и я засыпаю прямо на улице…

Под вечер я нашла его: он выходил из двери на первом этаже старого дома. Оказалось, что здесь он и живет.

— У тебя нет дома, как я вижу, — сказал он.

— Нет.

— Иди жить ко мне.

Я согласилась.

Вся квартира Сами — комната и маленькая кухонька, туалет во дворе. Я тотчас заметила узкое оконце, едва пропускающее свет, влажные стены и всепроникающий запах плесени.

Вечером мы выпили, но немного. Сами говорил о необходимости переменить жилье и найти подходящую работу. Не жаловался, не сердился, лицо его было спокойным и мягким.

Ему было пятьдесят, а мне — тридцать. Когда-то был он, по-видимому, привлекательным, но трудные годы да алкоголь истощили тело, живот вздулся, его глаза навыкате постоянно налиты кровью. Но я этого как бы не замечала. В его голосе слышались мне мягкость и желание поладить с людьми.

В свое время был он членом Рабочего клуба, но перестал там появляться, потому что не мог слышать, как всякие деятели произносят высокопарные слова о справедливости, а сами, не считая, тратят общественные деньги.

Наутро, к моему удивлению, он начал искать работу. Я видела, как, с трудом собравшись с силами, он вышел из дому. Я хотела было сказать ему: «Не беспокойся, у меня пока есть деньги». Но промолчала. Я подумала, что не стоит мешать ему в осуществлении добрых намерений. Он ушел, а я принялась наводить порядок в доме.

На следующий день он снова пересилил себя и снова пошел искать работу. Я знала, что лишь ради меня он так старается, и это огорчало меня. И прибрав в доме, я сама вышла поискать работу.

После двух неудачных попыток я уселась на скамейке в парке и стала наблюдать за прохожими. Мне почему-то казалось, что рослые крестьяне, стоящие за прилавками и торгующие овощами и фруктами, вот-вот взметнут свои плетки над головами евреев, снующих вокруг.

Прошел целый час, но ничего не случилось. Напротив, крестьяне рады возможности поторговаться, близость евреев их забавляет, они разговаривают с ними ворчливо, но без злобы.

Я вернулась рано, постирала Сами две рубашки, нижнее белье и носки. Рубашки у Сами грязные, но без дурного запаха. Я вывесила все во дворе.

На сей раз Сами пришел довольным. Работы он не нашел, зато и лишнего не выпил. Он говорит о себе: «К прошлому не вернусь». Я тоже стараюсь пить поменьше, две-три рюмочки — и все.

Выражение лица Сами поражает меня своей мягкостью. Только, когда он рассказывает о себе, черты его искажаются. В юности хотел он отплыть в Америку, но старики-родители не позволили, а бежать он не решился. Не долго думая, он женился, но брак этот отравил ему жизнь…

Деньги кончились, и я вынуждена была продать драгоценное кольцо, подаренное мне Генни. Я ходила из магазина в магазин. Цены, которые называли мне торговцы, были до обидного низкими. Я рассказала Сами.

— Ты должна знать, что евреи — обманщики, что главное для них — нажива, — отреагировал он с каким-то пугающим спокойствием.

Наконец я нашла покупателя, торговца-еврея, который предложил мне цену втрое выше той, что называли остальные: он не стал скрывать от меня, что кольцо это — прекрасное и дорогое. Я очень обрадовалась. И мне и Сами, как глоток воздуха, необходима была выпивка…

В тот год, странный и счастливый, я мечтала, что у меня родится ребенок. Но у Сами на сей счет были совсем иные мысли: дети — это несчастье и для родителей, и для них самих. В мире предостаточно детей, зачем же добавлять еще…

Тем временем мы оба нашли работу — в одной лавке. Я занималась уборкой, а Сами работал на складе. Наше маленькое счастье словно выросло. По субботам мы отправлялись на прогулку и трамваем добирались даже до берега Прута.

По воскресеньям я приносила маленькую бутылку водки, и мы, бывало, сидели вдвоем и пили, но не напивались допьяна.

— Ты никогда не был верующим? — спросила я его.

— Нет. Родители были очень религиозными, но меня их религиозность раздражала. Иногда он говорил: