Мельмот - Сара Перри

– Если это правда, то с ней обошлись жестоко, – беззаботно отзывается Хелен.

– На все ведь воля Всемогущего, да? – Тея рассматривает свою пустую чашку, потом поднимает взгляд на освещенный коридор за спиной Хелен и продолжает: – Все это Карел рассказал мне в день смерти Хоффмана, когда принес его папку. Мы тогда посмеялись: разве не странно, что мы никогда не слышали эту историю в детстве? Но потом он стал каждый день уходить в библиотеку раньше, а возвращаться позже и начал приносить в дом книги и газеты, которые ничего общего не имеют с его специализацией, – вот, полюбуйся! Письмо 1637 года, роман, который никто не читал, дневник какого-то художника, о котором ни я, ни ты отродясь не слышали. Через какое-то время Карел вообще перестал выходить на улицу и целыми днями сидел дома, уткнувшись в свои книги. Однажды я увидела, как он поглаживает страницы и что-то им шепчет, как будто ждет, что они ему ответят. Он перестал есть. Курил, пока его не начинало тошнить, пил по утрам. И не знаю, поймешь ли ты, если я скажу, что он словно тосковал по чему-то, что больше всего его пугало.

Хелен вспоминает Карела в кафе, как он сидел напротив нее в одной голубой рубашке и ежился от холода; вспоминает, как он вздрагивал всякий раз, когда открывалась дверь, но при этом следил за ней жадным взглядом.

– Да, – говорит она. – Я пойму.

– Он сидел, сгорбившись, там, где ты сейчас сидишь, но постоянно поднимал глаза от стола – то на окно посмотрит, то на дверь. А сегодня мы поссорились, потому что я хотела на улицу, а он отказался мне помогать, и тогда я заставила его рассказать, что он там такого выяснил, засиживаясь до поздней ночи и что-то шепча над разбросанными по столу бумагами.

Хелен ничего не отвечает. Она понимает, что сейчас ей предстоит выбор между двумя вариантами, ни один из которых ее не привлекает: с одной стороны – скучная жизнь, но зато она выбрала ее сама; с другой – мрачные неизведанные земли, карты которых у нее нет. Свеча оплывает на голубое стеклянное блюдце. Чай остыл.

– Продолжай, – говорит Хелен.

– У меня в голове все путается – свидетель из меня никакущий! Но точно помню, что он взял меня за руку, произнес: «Представляешь, старый дурень Хоффман был прав!» – и обвел комнату каким-то тоскливым и перепуганным взглядом. Легенды о ней ходили по всей Европе и на Ближнем Востоке, и всегда одни и те же, сказал он. Женщина в темном одеянии, которую замечаешь краем глаза, но стоит повернуть голову – и она исчезает из виду. Мельмот Свидетельница скитается по миру, измотанная, с окровавленными ногами, и в некоторых странах на улице оставляют стулья на тот случай, если она будет проходить мимо. Она ищет спутника, чтобы скрасить свое одиночество, и поэтому приходит в тюрьмы, в психиатрические больницы, в притоны и на пожарища – и шепчет, и напевает вполголоса, и всегда зовет тебя по имени. Она может следовать за тобой по тропинкам и переулкам в темноте, а может прийти ночью и сесть в изножье кровати, – представляешь, каково это, когда прогибается матрас и шевелятся простыни? Когда она переводит на тебя взгляд, возникает такое чувство, будто она следила за тобой всю жизнь, будто видела не только каждый твой поступок, но и каждую мысль, каждый постыдный секрет, каждую скрытую от других жестокость… Да ты вздрогнула, Хелен! Что ты, в самом деле? Мы как дети, которые рассказывают друг другу страшилки у камина.

Нет, совершенно невозможно удержаться от того, чтобы медленно не повернуться, ощущая постыдный укол страха, не посмотреть на окно и не убедиться, что оно закрыто.

– Но если она следит за ними всю жизнь, следит с самого детства, – говорит Хелен, – значит, они прокляты? И нет никакой надежды?

Тея хмурится.

– Я прочла рассказы очевидцев, – отвечает она, взмахивая рукой в направлении лежащих на столе бумаг, – и едва ли дело тут в том, что, как у Блейка, «кто для радости рожден, кто на горе осужден»[8]. Иногда она приходила к людям только раз в жизни, хотя, конечно же, после такой встречи будешь высматривать ее в каждом темном переулке, в каждой тени и больше не осмелишься совать нос куда не просят.

– Значит, судя по всему, свобода воли у нас есть.

Хелен снова поднимает глаза: окно закрыто, сидящая на подоконнике галка стучит клювом в стекло.

– Тем хуже. Я всегда думала, что если бы нашу судьбу решали мойры, то жизнь была бы значительно легче. Если Карелу всегда было суждено бросить меня, если мне всегда было суждено состариться и пережить инсульт, не было бы смысла ни сетовать на жизнь, ни обвинять других.

– И что потом? – спрашивает Хелен. – Когда она садится на твою кровать или встречает тебя на лестничной клетке в полночь? Что она делает потом?

– Во всех легендах и рассказах всегда происходит одно и то же. Она протягивает руки и говорит: «Возьми меня за руку, мне так одиноко!» Если понимаешь, что никто другой руки тебе не протянет, соблазнительно откликнуться и пойти за ней куда угодно, да? А кто-то, наверное, в этот момент умирает, как Хоффман. Подашь мне вон ту бутылку? Обойдусь без бокала. – Тее не удается удержать в руках тяжелую бутылку, и она бережно ставит ее на колени.

Хелен не в силах посмотреть в окно (впрочем, если бы вы спросили, кто может наблюдать за ней через стекло, она не нашлась бы с ответом).

– Значит, она приходит только за самыми страшными грешниками? За теми, кто уже утратил надежду на искупление?

– Не думаю, – отвечает Тея. – Среди бумаг Карела есть история о том, как Мельмот приходила в тюремную камеру. Заключенная не совершила никакого преступления и была невиновна. Она просто отчаялась – но Мельмот все равно наблюдала за ней.

– Получается, Мельмот может прийти к любому?

– К любому, кто согласится взять ее за руку, даже если только от одиночества… – невнятно бормочет Тея, ставя бутылку на стол. По горлышку струится вино. – В общем, вчера вечером Карел рассказал мне все это и добавил: он, мол, понимает, что это сказки. Но я не поверила. Я же видела, что он напуган и как-то странно взвинчен. Потом мы выпили, вино ударило мне в голову, и появился кто-то еще – я готова хоть перед судом поклясться, что кто-то в черном подошел к двери… или был здесь все время… видишь, еще один бокал? Три бокала, три стула…

У нее измученный вид, ослабевшие ладони подпирают львиную голову. Хелен встает и начинает прибираться: моет чашки, вытирает тряпкой винные круги на столе. Вернувшись, она замечает, что Тея пришла в себя – по крайней мере, в той степени, в какой это теперь для нее возможно.

– Карел говорил мягко и умиротворяюще, как со старым другом, и я помню, что меня потянуло в сон – будто опускаешься в бассейн с теплой водой. А потом, моя милая Хелен, я не помню ничего вплоть до того момента, как ты сочла уместным от души влепить больной женщине пощечину.

Тея смеется, и поэтому Хелен тоже позволяет себе рассмеяться:

– Прости. Не таким манерам меня учила мама.