Брак по расчету. Златокудрая Эльза - Евгения Марлитт

Воздух был насыщен опьяняющим ароматом множества роз. Легкий ветерок играл в их листве и, пробираясь сквозь освещенную луной чащу, разносил по саду тихие звуки эоловых арф. Молодая женщина невольно приложила похолодевшие руки к вискам, где сильно пульсировала кровь, и сошла с веранды.

— «Кашмирская долина» — рай, который не умели понять первые люди и закрыли доступ к нему для всех нас, — сказал последовавший за ней священник и пошел рядом. — Большинство ищет его и, согласно проклятию, минует, не замечая. Аскет добровольно и сурово отказывается от него на всю жизнь, насмехаясь над всеми его радостями, пока не грянет гром, и повязка не спадет с его глаз, и он не поймет, что был глуп; только тогда он познает, что не наследовал проклятия, а сам своей дерзостью призвал его на свою голову.

Его голос был глух, как будто знойная июльская ночь душила его.

Лиана остановилась и взглянула на неправильные, но выразительные черты лица священника; она хотела ответить, как вдруг кровь бросилась ей в лицо и залила даже белые нежные виски ее, а большие умные глаза стали холодны как сталь, как бы противясь огненному взгляду этого человека. Чувствуя на себе его пламенный взор, она не решилась поддержать такой волнующий душу разговор. Преодолев свое смущение, она очень холодно ответила:

— После таких стонов, какие я сейчас слышала, я не могу думать о рае… Кто эта несчастная женщина?

Лицо священника разом побелело. Он с видимым раздражением посмотрел искоса на молодую женщину, сделавшуюся так неожиданно неприступной после одного только гордого поворота своей хорошенькой головки. Это была графиня Трахенберг, вполне достойная своих славных предков.

— А как воспримет ваша гордость то, что Шенверт служит приютом потерянной женщине? — сказал он резковато и с иронией. — Нет ничего непреклоннее гордой своей добродетелью женщины, она счастлива! Но горе тем, которых увлекает пылкое сердце!.. Я видел этот целомудренно-холодный, осуждающий женский взгляд, он пронзает как нож!

Что за речи в устах священника! Он повернулся и указал на дом с тростниковой крышей, который почти скрывали уже розовые кусты.

— Разве можно поверить, что это разбитое параличом существо, рук и ног которого уже коснулась смерть, танцевало когда-то на улицах Бенареса? Она была баядеркой, эта бедная индийская девушка, и один из Майнау увез ее за море… Ради нее создали эту так называемую «Кашмирскую долину» под немецким небом. Тратились тысячи, чтобы только вызвать на ее устах улыбку и заставить ее забыть небо отчизны.

— А теперь ее из милости кормят в Шенверте и отдали под опеку суровой женщины, — проговорила глубоко взволнованная Лиана. — А ребенка ее всячески притесняют…

— Ввиду только вашего интереса осмелюсь просить вас не высказываться так резко в присутствии гофмаршала, — прервал ее священник. — То был его брат, который своими любовными похождениями вызвал негодование света. Он давно уже умер, но и теперь, когда заходит речь об этом, старик выходит из себя. Он ревностный католик.

— Но его строгая вера не дает ему права угнетать бедного невинного мальчика, чему я сама была свидетельницей, — заметила неумолимая Лиана.

В это время они вошли в заросли; молодая женщина не могла видеть лица своего спутника, но слышала его смущенное покашливание, и после минутного молчания он ответил отрывисто:

— Я уже сказал вам, что это потерянная женщина: она была неверна, как и все индианки; мальчик имеет столько же прав на Шенвертский замок, как и всякий нищий, стучащийся у его ворот.

Лиана замолчала. Она ускорила шаг; ей было невыносимо душно в густых зарослях. Из-за разгоряченного воображения ей представилось, будто от шедшего за ней человека дохнуло пламенем. Вдруг ей показалось, что одна из ее кос зацепилась за куст; протянув руку, чтобы освободить ее, она коснулась чьей-то быстро убранной руки. Лиана чуть не вскрикнула. Если бы ей попалось под руку скользкое тело пестрой змеи, она не больше испугалась бы, чем этого прикосновения.

Выйдя из зарослей, она невольно бросила робкий взгляд на освещенное лицо священника: оно было так же спокойно, как изваянное из камня. Дальше они шли молча, когда же калитка в ограде затворилась за ними, священник остановился. Казалось, он подыскивал нужные слова…

— Этот Шенверт — раскаленная почва для нежных женских ног, из Индии ли они происходят или из немецкого графского дома, — начал он глухим голосом. — Баронесса, теперь во всем мире волнение, и боевой клич его: «Долой ультрамонтанов[10], долой иезуитов!» Вам будут говорить, что я самый ярый из них, что я фанатик, вам будут говорить, что я сумел вполне подчинить своей власти высокопоставленных особ, что и составляет главную цель иезуитского ордена на всем земном шаре. Думайте об этом, как вам угодно… Но если в тяжелые для вас минуты — а без этого не обойдется — вам понадобится рука помощи, позовите меня, и я тотчас же явлюсь.

Он поклонился и быстрым шагом направился к северному флигелю. Лиана поспешила к себе. Трепещущими руками заперла она изнутри стеклянную дверь и недоверчиво осмотрела все шторы — плотно ли они сдвинуты, боясь, чтобы не проник сюда чей-нибудь непрошеный взгляд…

Никогда еще при мысли о том, что ожидает ее в будущем, не было у нее так тяжело на душе, как в эту минуту, — никогда, даже и в те ужасные дни, когда по Рюдисдорфскому замку разносился стук молотка аукциониста, а ее мать, ломая руки, бегала по пустым залам и в отчаянии бросалась на пол, обвиняя Провидение, допускавшее умирать с голоду последним Трахенбергам… Тогда умная и энергичная Ульрика взялась вести хозяйство и сумела сделать довольно сносной их жизнь, и спасителем их и брата стал труд. Труд — более достойная поддержка, нежели «рука помощи» этого католического священника! Нет, тысячу раз лучше пропасть в «тяжелые минуты», нежели обратиться к нему за помощью!

Наутро Лиана открыла рядом со своей уборной скромно отделанную, но веселенькую комнатку, предназначенную служить ей гардеробной. Сюда перенесла она свой ботанический пресс, свои книги и рисовальные принадлежности, решив, что здесь будет работать. Большое окно выходило на самую живописную часть сада и на возвышавшиеся за ним высокие, покрытые лесом горы. Она заперла дверь на ключ и приказала горничной перенести гардероб в другую комнату. Горничная объяснила свое позднее появление обедней, и действительно, от ее платья еще пахло ладаном.

— Придворный священник слишком строг, — жаловалась она, — и если больной человек в состоянии хоть ползать, то должен быть на обедне… Он гостит здесь иногда дня по два-три, у него в Шенверте свои апартаменты, и он бывает еще строже самого гофмаршала. В столице тоже говорят, что господин придворный священник у герцогини первое лицо… — Свое длинное объяснение она заключила словами: — Слава Богу, он только что уехал обратно в город!