Брак по расчету. Златокудрая Эльза - Евгения Марлитт

Он взял ее левую руку и посмотрел на нее.

— Прелестная ручка, истинно аристократическая! — Слегка ощупав конец ее указательного пальца, он добавил: — Он очень шершав; вы шили, то есть не вышивали, а просто шили, вероятно, белье в приданое себе? Этот исколотый пальчик должен стать совсем гладким, прежде чем мы представим вас ко двору. Такое доказательство трудолюбия камеристки не пристало пальчику баронессы Майнау… Боже, как меняются обстоятельства! Что сказал бы рыжий Иов Трахенберг, самый богатый и могущественный из крестоносцев, если бы увидел этот изувеченный пальчик?!

Лиана смотрела на него серьезно.

— В его время женщины высшего общества не стыдились, если руки их свидетельствовали о трудолюбии, — сказала она. — Что же касается нашей бедности, с которой вы связываете изувечение моего пальца, то, надеюсь, Иов имел столько мудрости, чтобы понять, что превратности судьбы выше человеческой воли и что минувшие после его кончины столетия не могли бесследно пройти для последующих родов… Майнау тоже не всегда пренебрегали трудом. Я довольно часто перелистывала свой фамильный архив и знаю из записок моего предка, что один из Майнау долгое время служил у него бургомистром и был, как он выразился, честным, верным и чрезвычайно трудолюбивым человеком.

Она вернулась к столу и стала готовить кофе; в столовой на время воцарилась мертвая тишина.

При последних словах Лианы гофмаршал поднес чашку ко рту с такой поспешностью, точно умирал с голоду. Вдруг Лиана услышала стук чашки о блюдечко в его руках, и когда он, после минутного молчания, резко и повелительно спросил у нее гренков из белого хлеба, она подала ему тарелку с такой предупредительностью, как будто между ними не произошло никакой размолвки. Он торопливо взял с тарелки несколько ломтиков, не отрывая глаз от камина.

— Мама, — сказал Лео ласково, протягивая к ней свои маленькие ручки, — я буду умник, я больше никогда не буду бить Бергер, только позволь мне сидеть около тебя.

Она посадила его рядом с собой, невзирая на гневный взгляд, брошенный на нее стариком, и подала ему завтрак.

В это время в противоположную дверь вошел барон Майнау и на мгновение с видимым удовольствием остановился на пороге. Представившаяся его глазам картина была ему очень приятна — именно такую хозяйку желал он видеть в Шенверте. Она сидела в белом батистовом платье с высоким воротом; ее лицо было поразительно бледным, особенно в сравнении с цветущим детским личиком, а на светлом фоне стен ярко выделялись ее золотистые волосы. Вчера ее величественная осанка смутила его. Ее чудная фигура и гордая посадка головы, а также решительные речи настораживали: она вовсе не походила на смиренную и робкую девочку, какую он желал и для себя, и вообще для Шенверта. Это неприятное открытие сильно встревожило его, и он не мог простить себе, что позволил сиятельной родственнице из Рюдисдорфа перехитрить себя и связал свою жизнь с высокомерной, требовательной женщиной, гордой своими предками и знающей себе цену. Она была способна ограничить драгоценную для него свободу… Теперь он увидел ее выполняющей обязанности хозяйки, причем с таким скромным видом, что даже весьма неприятная наставница казалась около нее сносной… Его сын сидел возле нее, и старому дяде, по-видимому, был обеспечен хороший уход.

Весело пожелав всем доброго дня, он скорыми шагами направился к столу. Казалось, что вся яркость красок и свежесть летнего дня ворвались в комнату вместе с ним, так гордо, преисполненный жизненных сил, шел он по просторной столовой. Никто так ясно не ощущал этого, как больной старик, сидевший у камина; он нахмурил свои тонкие брови, и глубокий вздох вырвался из его груди. Его настроение от этого нисколько не улучшилось.

— Ну, Рауль, многие ли из твоих молодых prunus triloba[11]стоят в новом парке? — насмешливо спросил он у племянника, который в эту минуту подносил к губам руку своей молодой жены.

Легкая складка легла на его белом высоком лбу, но он тотчас же засмеялся.

— Каковы умники! «Только один домик» хотели они построить себе, и для этого им понадобились мои великолепные prunus, — сказал он с юмором. — К счастью, их поймали именно в тот момент, когда они добирались до самого лучшего экземпляра, моего любимца; в сущности, ущерб незначителен.

— Нет, значителен, и был бы таковым даже в том случае, если бы они отломили один только прутик, — резко прервал его гофмаршал. — Это уже слишком далеко зашло! Пока я был на ногах, никто не осмеливался даже листка коснуться; этих дерзких детишек надо было бы наказать, примерно наказать… Если бы этот хлыст был в моих руках!

— Я не нахожу удовольствия бить такое крикливое маленькое создание, да и мальчик показался мне очень бледным, — сказал барон Майнау медленно и с пренебрежением, направляясь к окну.

Какой контраст представляло напускное хладнокровие обыкновенно вспыльчивого Майнау с клокотавшей злобой его дяди!.. Донельзя раздраженный, повернулся он к племяннику, который, стоя у окна, тихонько барабанил пальцами по стеклу.

— Такому гуманизму «братья портные и сапожники» будут неистово аплодировать, он поможет тебе приобрести среди них популярность, но людям своего круга ты покажешься смешным, — заметил гофмаршал.

Майнау продолжал барабанить по стеклу, но видно было, что кровь бросилась ему в лицо.

— Мой милый Рауль, когда я смотрел на разыгрывавшуюся во дворе сцену, в мою голову невольно закралась подозрение: должно быть, правда то, что про тебя болтают.

— А что про меня болтают? — спросил Майнау и повернулся к дяде.

— Э, не горячись, друг мой! — отозвался тот.

Красавец Майнау, стоя в оконной нише, принял вдруг такой повелительный вид, точно требовал объяснений.

— Честь твоя тут не затронута, — продолжал дядя, — только, повторяю, ты делаешься смешным, допустив из принципов гуманизма побег преступника Штрольха, этого гессенца, который уже много лет занимался браконьерством в Шенверте; говорят, что ему помогло «высшее» лицо именно в ту минуту, когда жандармы готовились схватить его.

Насмешливая улыбка мелькнула на губах Майнау.

— Вот как? Неужели слухи об этом маленьком грешке дошли до тебя, дядя? — спросил он. — Как не восхищаться искусным плетением паука, ведь за какую бы ниточку ни задела несчастная муха, ее неминуемо тянет к центру… Этот гессенец был действительно пренеприятной личностью: он у меня под носом убивал моих лучших оленей. Еще если бы это было из страсти к охоте, я, пожалуй, посмотрел бы сквозь пальцы, а то ведь он делал это по нужде… Fi done[12]! Прежде, конечно, было иначе — тогда владельцы Шенверта имели полное право расстрелять такого надоедливого субъекта без всяких последствий и даже сделать себе перчатки из его кожи. Боже! Неужели право натягивать на свои пальцы кожу ближнего может способствовать осознанию своего могущества?