Вальс сердец - Барбара Картленд

Гизела молча слушала и не отрываясь смотрела на него своими огромными глазами.

Охрипшим голосом Миклош продолжал:

— Одна из обязанностей князя — продолжение рода, поэтому я и оказался здесь.

Увидев в ее глазах непонимание, он пояснил:

— Отец и другие родственники давно настаивали, чтобы я выбрал себе супругу, но мне всегда представлялось, что впереди еще очень много времени, и я наслаждался холостяцкой свободой. За эти годы я был знаком со многими красивыми женщинами. Но ни одну из них я не любил так, как, по моему разумению, должен любить женщину, которая будет носить мое имя.

Гизела начала догадываться, к чему он ведет. Она сложила ладони, моля Бога, чтобы он помог ей пережить то, что сейчас скажет Миклош.

— Но родные настаивали, и я отправился в Вену к моей тете, которая состоит в родстве с королевской фамилией. Она писала, что у нее на примете немало юных невест, достойных руки князя Эстергази.

Он помолчал.

— Едва приехав и расположившись в доме, я отправился на прогулку в Венский лес… Что было дальше — вы знаете. Я встретил прекрасную нимфу и впервые в жизни потерял голову от любви!

— Как же это могло случиться? Миклош сделал рукой неопределенный жест.

— Если бы мне кто-нибудь заранее рассказал такое, я бы ни за что не поверил. Но ты же знаешь, Гизела, что еще до того, как мы прикоснулись друг к другу, между нами что-то произошло. А когда я поцеловал твои губы, то уже не сомневался, что нашел сокровище, которое искал всю свою жизнь.

— Это… было… восхитительно, — прошептала Гизела, — но… вы уже целовали… до меня… других женщин.

— Клянусь Богом, Гизела, тот поцелуй, который я получил от тебя, заставил меня забыть обо всех, что были до этого! Мне казалось, что я растворился в тебе и мы оба исчезли в вечности, где нет ни пространства, ни времени.

— Я… тоже так… чувствовала, — тихо ответила она.

— О милая моя, драгоценная, мое сокровище, моя обожаемая нимфа, я полюбил тебя так сильно, что готов высечь на камне свое признание! Мое чувство не принадлежит земле, оно почти божественно!

Он говорил так проникновенно и искренне, что у Гизелы на глаза навернулись слезы.

Вдруг Миклош произнес изменившимся голосом:

— О, не смотри на меня так! Я не вынесу твоего взгляда. Я пытался уехать, чтобы не причинять тебе боль, но любовь оказалась сильнее меня, и я остался, чтобы объясниться. Я должен быть с тобой честным.

В полумраке черты его лица обозначились резче, и в эту минуту он выглядел намного старше своих лет.

Медленно и отчетливо, словно впечатывая каждое слово, Миклош заговорил:

— Я — люблю — тебя! Ты — стала — частью меня — частью моей жизни. Я — буду — любить — тебя — до самой смерти. Но я — не могу — на тебе — жениться!

Гизела знала, что услышит именно это, но, когда эти слова были произнесены, ей показалось, что они острым кинжалом вонзились ей прямо в сердце.

Она не шелохнулась, но ее молчание и неподвижность были выразительнее самого отчаянного крика.

Она смотрела на него, и слезы горячими ручейками стекали по ее нежным щечкам и капали на стол и на платье.

— О Боже!!! — воскликнул Миклош.

Он закрыл лицо руками, чтобы не видеть страданий любимой.

Невероятным усилием Гизела подавила рыдания и, утирая слезы платочком, сказала:

— Пожалуйста… Миклош… милый… не отчаивайтесь так сильно!.. Но… я все же прошу… вас рассказать мне… почему мы не можем пожениться… если вы меня… любите.

На мгновение ей показалось, что ее слова останутся без ответа. Но Миклош отнял от лица руки, и она увидела его потемневшие от душевной боли глаза.

— Я постараюсь объяснить, милая Гизела, — сказал он, — хотя довольно сложно пытаться словами определить вещи, которые впитываешь с молоком матери.

— Я… попробую… понять.

— Гордость — отличительная черта всех знатных венгерских фамилий, в том числе, конечно, и Эстергази, — начал он. — Они очень редко вступают в контакт с людьми из других слоев общества. Многие думают, что мы проводим время в праздности и развлечениях, что наша жизнь — сплошной праздник.

Он помолчал.

— Наши женщины одеваются у знаменитых парижских кутюрье, а мужчины заказывают костюмы исключительно от Савиль Ро.

Гизела усмехнулась.

— Наверное, это звучит забавно, но я пытаюсь набросать общую картину, Гизела. Я хочу, чтобы ты поняла, что Эстергази живут в атмосфере всего самого лучшего, что в состоянии предложить им их мир. И они не допускают туда пришельцев.

Он взглянул на Гизелу.

— Гизела, вы не поверите, но я весь день молился Богу, чтобы он дал мне возможность показать вам мои владения. Я знаю, вам бы очень понравился мой летний замок в Фетрёде.

Гизела слушала затаив дыхание. Она не перебивала его, и он продолжал:

— Тебе, несомненно, пришелся бы по душе тенистый парк с резными беседками и прохладными гротами. В замке мой отец создал кукольный театр и оперную сцену. Но больше всего тебе бы, наверное, понравился музыкальный зал. Она очень большой и превосходно оборудован. Эстергази всегда нанимали лучших музыкантов.

— У Эстергази есть свой оркестр? — изумилась девушка.

— Эстергази всегда были поклонниками искусства. Роспись в замках делалась известными художниками, многие из которых потом поселялись при дворе, мои предки любили слушать поэтов, сказочников и, конечно же, музыкантов.

Последнее слово Миклош произнес с особой интонацией, словно вкладывая в него скрытый смысл.

— Нашим оркестром, — продолжал он, — в свое время дирижировали Гайдн, Плейел и Гуммель. Эстергази всегда особое место в своей жизни отводили музыке.

Он замолчал, и Гизела сказала:

— Я слышала, что венгры… очень музыкальный народ.

— Да, — согласился Миклош. — И вам, наверное, известно, что венгерская музыка восходит к цыганской.

Гизела кивнула, и он продолжил:

— Цыгане веками волновали души моих соотечественников. В их песнях есть некое волшебство, которого нет в музыке ни одного другого народа.

— Я всегда мечтала увидеть цыган, послушать их песни, посмотреть их танцы!

— А я с удовольствием бы научил вас танцевать чардаш, — сказал Миклош, — этот замечательный танец. Раньше его исполняли на праздниках, он ведет начало от цыганских народных плясок и сохранил самобытную свежесть, волшебство и задор, страстность, граничащую с безумием, и цыганскую невыразимую тоску.

Его интонации становились все проникновеннее, и с величайшим отчаянием в голосе он произнес:

— Именно эти чувства я испытываю, когда думаю о тебе!