Если бы я была королевой. Дневник - Мария Башкирцева

Среда, 2 февраля 1876 года

Никак не удается встретить Сороку на улице; видела его только в Опере, всего три раза.

Понедельник, 28 февраля 1876 года

Я вышла на балкон на Корсо и убедилась, что соседи наши заняли свой пост, а карнавал в разгаре. Взглянула вниз и увидела перед балконом Антонелли, моего «юного кардинала», с каким-то спутником. Вот как поздно я вышла, даже позже Антонелли. Заметив его, я смутилась, покраснела и вскочила, но зловредный поповский сын уже куда-то исчез; я повернулась к маме – а она протягивает руку Антонелли.

– Ах вот как? Ты явился на мой балкон – превосходно!

У него прелестные глаза, особенно когда он их не таращит. Когда его зрачки на четверть прикрыты веками, во взгляде у него появляется такое выражение, что у меня кружится голова и бьется сердце.

Вторник, 8 марта 1876 года

Надеваю амазонку и в четыре являюсь к воротам Народа, а там с двумя лошадьми меня ждет «юный кардинал». Мама, доктор и Дина едут следом в карете.

– Свернем сюда, – говорит мой кавалер.

– Свернем.

И мы оказываемся на какой-то лужайке, там зелено и красиво, это место называется Фарнезина.

– Как я вас люблю, – сказал он, глядя мне в глаза.

– Это неправда.

– Я в отчаянии!

– Что такое отчаяние?

– Это бывает, когда человек не может получить желаемое.

– Вы желаете луну с неба?

– Нет, солнце.

– А где оно? – говорю, а сама смотрю на горизонт. – По-моему, уже село.

– Нет, солнце, которое светит мне, здесь: это вы.

– Оставьте, право!

– Я никогда не любил, ненавижу женщин, у меня были только интрижки с доступными женщинами.

– А увидели меня – и влюбились?

– Да, в тот же миг. В первый вечер в театре.

– Вы говорили, что это уже прошло.

– Я пошутил.

– Откуда мне знать, когда вы шутите, а когда серьезны?

– Это же видно!

– Верно; всегда заметно, когда человек говорит правду; но вы не внушаете мне ни малейшего доверия, а ваши прекрасные рассуждения о любви – тем более.

– Какие там рассуждения? Я люблю вас, а вы мне не верите. Ах, – произнес он, кусая губы и глядя в сторону, – значит, я ничтожество! Ни на что я не гожусь.

– Ну-ну, не лицемерьте, – засмеявшись, сказала я.

– Какое там лицемерие! – в ярости воскликнул он. – Опять лицемерие! Так вы меня считаете лицемером?

Я пустила свою лошадь рысью, но за несколько шагов до кареты она перешла на галоп. Я свернула направо, Антонелли за мной, лошадь моя скакала все быстрее, я пыталась ее сдержать, но она пустилась в карьер. Негодная кляча понесла! Впереди было большое пространство; я скакала, но все усилия мои были напрасны; волосы мои разметались по плечам, шляпа упала наземь, я слабела, мне было страшно.

Позади я слышала Антонелли, чувствовала, какой ужас царит в карете, мне хотелось спрыгнуть на землю; но лошадь неслась как стрела. «Глупо было бы так погибнуть, – подумала я, – у меня уже не осталось сил; хоть бы меня спасли!»

– Удержите лошадь! – кричал Антонелли, тщетно пытаясь меня догнать.

– Не могу, – тихо отвечала я.

Руки мои дрожали. Еще секунда, и я бы лишилась чувств, но тут он подъехал совсем близко, стегнул мою лошадь хлыстом по голове, а я вцепилась ему в руку – не только чтобы удержаться, но и просто чтобы дотронуться до него.

Я посмотрела на него: он был бледен как смерть; никогда не видела, чтобы у кого-нибудь было написано на лице такое потрясение!

– Боже! – повторял он. – Что я пережил из-за вас!

– Да, если бы не вы, я бы упала; я не могла ее удержать. Но теперь все позади. Вот так история! – добавила я, силясь усмехнуться. – Велите, чтобы мне принесли мою шляпу!

Валицкий и Дина вышли из ландо, мы подъехали ближе, мама была вне себя, но ничего не сказала: она понимала, что что-то произошло, и не хотела меня донимать.

– Поедем потихоньку, шагом, до ворот.

– Да, да.

– Но как вы меня напугали! А сами-то вы боялись?

– Нет, право же, ничуть.

– Неправда, я же вижу.

– Пустяки, совершенные пустяки.

И спустя мгновение мы уже принялись спрягать на все лады глагол «любить».

Он рассказал мне все с первого вечера в Опере, когда увидел, как Росси выходит из нашей ложи, и пошел ему навстречу.

– Знаете, – сказал он, – я никогда никого не любил, я только к матушке моей привязан, а больше мне ни до кого дела не было… Я никогда ни на кого не глядел в театре, никогда не ходил на Пинчо. Это все так глупо, я смеялся надо всеми, а теперь сам туда хожу.

– Ради меня?

– Ради вас. Я не могу иначе.

– Не можете иначе?

– Какая-то сила внутри меня мною распоряжается; я, конечно, мог бы затронуть ваше воображение, если бы стал пересказывать вам объяснение из какого-нибудь романа, но это же глупо: я только о вас и думаю, только вами и живу.

На прощание я молча протянула ему руку, и он ее пожал, совсем по-другому, чем раньше.

– Так я и знал! – воскликнул Валицкий. – Он ей что-то сказал, она его отвергла, он пустил ее лошадь вскачь, вот вам и несчастный случай.

– Угадали, дорогой, угадали, он мне многое сказал.

– Ну и как? – спросила Дина.

– Роман в разгаре, моя милая, – ответила я тоном заправской кокетки.

Возвращаюсь домой, раздеваюсь, накидываю пеньюар и растягиваюсь на кушетке, усталая, очарованная, оглушенная. Сперва я ничего не понимала, все забыла: мне понадобилось два часа, чтобы припомнить понемногу то, что вы сейчас прочли. Если бы я ему поверила, радости моей не было бы предела, но я все-таки сомневаюсь, хотя на вид он такой правдивый, милый, даже простодушный. Все дело в том, что я сама дрянь. Впрочем, так оно и лучше.

Я уже раз десять отрывалась от тетради и бросалась на кушетку и опять и опять пропускала все через бедную мою голову, мечтала и улыбалась.

Видите, люди добрые, я в себя никак не приду от потрясения, томлюсь, а он-то наверняка поехал в клуб.

Я чувствую, что стала совсем другой, это, наверное, глупо; я успокоилась, но еще оглушена всем, что он мне наговорил.

Вспомнила, он еще сказал, что он честолюбив.

– Всякий благородный человек должен обладать честолюбием, – ответила я.