Повседневная жизнь на острове Святой Елены при Наполеоне - Жилбер Мартино

Великолепный портрет, по точности не уступающий полицейскому описанию! Возможно, лучше других изображающий Наполеона в последние годы жизни.

По окончании аудиенции Наполеон прощается и уходит, предоставляя офицерам проводить посетителей. Около четырех часов генерал Гурго, отвечающий за конюшни, приказывает запрягать коляску. Графиня Бертран и мадам де Монтолон садятся рядом с Наполеоном, Бертран и Лас Каз устраиваются впереди, а Гурго скачет рядом верхом. Шестеркой лошадей правят загонщики братья Аршамбо, которых не пугают местные дороги, ибо они и не такое видели; экипаж мчится с бешеной скоростью по Лонгвудскому плато, вокруг леса или в Дедвуд, а если Бертраны не участвуют в поездке, то по дороге в Аларм Хаус заезжают к ним. В этом не слишком уютном месте графиня Бертран со вкусом обставила очаровательный дом, утопающий в зелени больших деревьев и камелий. Конечно, это несопоставимо с апартаментами в Тюильри, с самыми веселыми в Париже обедами и ужинами, на которые тратилось по два миллиона в год, — не без грусти скажет она как-то одной англичанке, но, тем не менее, это очень приятный колониальный дом. Подъехав к крыльцу, Император выходит из коляски, входит в дом и садится, чтобы беседовать и играть с детьми. Однажды он отправился на прогулку, которая привела его в долину, над которой стоит дом: там, в прохладной тени прекрасных деревьев вьется тоненький ручеек, а сквозь густую листву виднеется серебристая гладь океана. Вода в ручье, текущая посреди ковра водяной вероники, такая прохладная и чистая, что тотчас принимается решение посылать сюда каждый день за водой двух китайцев с кувшинами, что позволяет Наполеону говорить о «своем источнике». И в этот же день он, как бы между прочим, скажет Бертрану:

— Если после моей смерти тело мое останется в руках англичан, похороните его здесь.

Иногда поездка в экипаже заменяется пешей прогулкой, нескончаемым хождением взад и вперед в ограниченном пространстве парка; хождение это длится не один час. Наполеон говорит и говорит, а дамы едва не падают от изнеможения. «Очень утомившись, — пишет Альбина де Монтолон, — мы пытались незаметно проскользнуть в поперечную аллею, но, несмотря на все наши ухищрения, Император, сколь бы ни был он увлечен разговором, тотчас же замечал это. Даже если он шел на несколько шагов впереди, он всегда замечал, что кто-то из нас исчез, и неизменно говорил: а мадам де Монтолон (или еще кто-либо) сбежала». Темы разговоров меняются в зависимости от настроения, погоды, каких-либо годовщин или событий в Европе. Тем этих не счесть, и они служат пищей для дневников Гурго, Бертрана, мадам де Монтолон, а также «Мемориала» Лас Каза, не считая будущих записок Маршана и Али. Император знает, что здесь у каждого в руках перо, а потому не считает за труд повторить сказанное, дабы быть лучше понятым.

С заходом солнца, о котором возвещает гарнизонная пушка, становится прохладно, а с моря долетает легкий ветерок; все с облегчением возвращаются в дом, и у каждого есть немного времени, чтобы переодеться, пока Наполеон, удалившись в свои апартаменты, просматривает какую-нибудь книгу или газету. Дамы в парадных платьях с декольте, одно откровеннее другого, а мужчины в мундирах вновь встречаются в гостиной, где вскоре появляется Император и начинает новую дискуссию или предлагает партию в шахматы. Это может показаться странным, но играет он торопливо и, стало быть, плохо и бессовестно плутует. Иногда, рассказывает мадам де Монтолон, он устанавливал правило: дотронулся до фигуры — делай ход; но это касалось только его противника, для него же все было иначе, и если ему делали замечание, он всегда умел объяснить, почему это не считается, и смеялся.

За годы изгнания время ужина не раз изменялось — то это было в семь, то в восемь, а то и в девять часов, — но протокол всегда оставался неизменным. В указанный час дверь столовой открывается, и Чиприани в расшитом серебром зеленом камзоле, черных шелковых чулках и туфлях с пряжками, низко кланяясь, возвещает: «Ужин Вашего Величества подан». Император входит в столовую в сопровождении дам и офицеров и садится посередине спиной к камину; мадам де Монтолон сидит справа, а Лас Каз — слева от него; Гурго, Монтолон и молодой Лас Каз — напротив. Когда на ужине присутствуют Бертраны, мадам де Монтолон приходится уступить место супруге обер-гофмаршала — что не обходится без язвительных замечаний. В первое время на эти ужины приглашали и кое-кого из англичан, и те были ошеломлены увиденным. «Это был великолепный ужин, — пишет полковник Бингэм своей жене. — Он длился всего сорок минут, а затем мы перешли в гостиную, чтобы играть в карты. Люди из свиты Бонапарта говорили вполголоса, а сам он, занятый едой, не произносил ни слова. А от бесчисленных свечей в комнате было жарко, как в печке».

Повсюду множество серебряных предметов: подсвечники, блюда, приборы и вазы сверкают тысячами огней. Маршан привез их множество, и даже когда было продано 120 фунтов серебряных изделий, все равно еще осталось 234 тарелки, 34 блюда, 96 приборов и еще множество всяких мелочей. Сен-Дени и Новерра, которые подают только самому Императору, стоят позади его кресла в зеленых расшитых золотом камзолах; обслуживание других гостей поручено Джентилини, английским матросам, одетым в императорскую ливрею, и Бернару, специально для того приглашенному камердинеру Бертранов. Вечерняя трапеза обильнее дневной и состоит из пяти блюд и сладостей, но Император ограничивается мясным или овощным блюдом и сыром. Однако он не может устоять перед свежим миндалем, который он обожает, и вафлями с кремом, запивая их разбавленным водой бордо. На десерт Перрон, удивительный кондитер, подает блюдо, секрет которого известен лишь ему одному и которое едят позолоченными приборами на тарелках из так называемого сервиза Генерального штаба: это великолепный севрский фарфор с узорами из мечей и лавров и изображением наиболее замечательных событий в Египте и в Европе, изнутри украшенный зеленой с золотом каймой.

Столовый сервиз находится в ведении Чиприани, человека аккуратного и властного. Он суров с приходящими британскими слугами и всегда готов исполнить любое приказание своего господина. А когда опущенные шторы скрывают картины облезлого сада, в скромной комнате воцаряется атмосфера роскоши, создаваемая серебряными и золотыми безделушками, туалетами женщин, эполетами офицеров, сверкающими звездами орденов, а особенно бесстрастным лицом этого человека, который еще так недавно правил миром. Но все это подобно видениям, внезапно возникающим в магическом кристалле ясновидящей и исчезающим при малейшем дуновении. Чтобы возвратиться в унылую реальность изгнания, достаточно услышать, как стекают по просмоленной крыше струи дождя и перекликаются стоящие в дозоре часовые.

После десерта все переходят в гостиную пить кофе, подаваемый в чашках из севрского фарфора. «Я никогда не видел ничего более великолепного, чем этот кофейный сервиз, — напишет один англичанин, — на каждой чашке был изображен египетский пейзаж, а на блюдце — портрет бея или какого-нибудь важного лица». Вечер длится долго: обычно играют в карты или слушают пение мадам де Монтолон, которая сама аккомпанирует себе на пианино. Французы очень боятся вечеров, когда Император требует принести книгу и читает вслух Корнеля и Вольтера, Библию, Оссиана или Гомера, «Манон Леско» или «Поля и Виргинию», но обожают вечера, посвященные воспоминаниям. Император хранит в памяти подробности множества событий и может ночь напролет говорить о Сан-Доминго, Робеспьере, префектах, государях, генералах, солдатах, маркизах и куртизанках. Но внезапно он меняет тон. «Император требует принести "Заиру", — записывает Гурго — и читает до полуночи. Все мы едва не засыпаем от скуки». Дело в том, что Наполеон читает очень плохо, не заботясь о ритме стиха. И хотя он, смеясь, уверяет: «Мы идем в театр слушать Тальма и Флёрри», на самом деле своим монотонным и напыщенным чтением он убивает и стихи и прозу.