Сумерки - Дмитрий Глуховский

Я промолчал, не выказывая ни малейшего интереса. Тут он вспомнил, с кем разговаривает, кашлянул, одёргивая себя, и его лицо снова окаменело.

— Неужели и это уже готово? — служащий приподнял левую бровь; румянец быстро сходил с его щёк, и с той же скоростью живые эмоции уступали место искусственным.

Вместо ответа я пододвинул к нему папку. Заглянув внутрь, он достал и отдал мне конверт с гонораром.

— Следующей части нет, сразу предупреждаю, — перехватив в моих глазах невысказанный вопрос, отрезал он.

— А когда будет?

Вид у меня, должно быть, был преглупый и такой разочарованный, что клерк не смог сдержать покровительственной и немного сочувственной ухмылки. Мне было всё равно, что он там про меня думал, лишь бы сказал, что за пятой главой можно зайти уже завтра.

— Понятия не имею, — нож гильотины сорвался и рухнул вниз. — Клиент за последние дни не показывался. Зайдите в конце недели, или просто напомните мне ваш телефон, я вам наберу.

— Нет, спасибо, не стоит, я сам, я тут часто мимо хожу… — мне думалось, что отныне я буду действительно ходить мимо этой чёртовой конторы по десять раз на дню.

— Ну, как хотите, — он пожал плечами и, дотянувшись до пульта от телевизора, сделал громче.

— До свиданья, — сказал я.

Вот оно. Выйдя наружу, я закрыл глаза и втянул воздух, пахнущий бензиновой гарью и редкими ноябрьскими грозами. Прислушался к тому, что творилось у меня внутри… Как будто смотрел на своё отражение в бочке с дождевой водой, какие, бывает, стоят на дачных участках или у деревенских домов. Мой зыбкий силуэт плавал в ленивой тёмной воде, на поверхности которой почему-то лежал одинокий кленовый лист. Я глядел на себя из бочки устало и равнодушно. Апокалипсис пока не наступил, просто они задерживают главу. Ну и чёрт с ними со всеми. По крайней мере, высплюсь.

Домой я вернулся совершенно обессиленный и опустошённый, но усталость моя была тягучей, как сахарный петушок на палочке, и такой же сладкой-с-лёгким-привкусом-горечи. Забившись под пуховое одеяло, я взял было в руки купленную книгу про майя, но так и не успел её раскрыть. Мысли спутались, перемешались с неверными образами, набросанными воображением, и через несколько секунд воронка сна уже засосала меня с головой.

Этой ночью мне, наконец, снова снилась моя собака, и я помню, что даже во сне был этому очень рад. Оказывается, в моей квартире, на кухне была маленькая дверка, за которой находилась какая-то каморка. В ней собака и жила всё это время, пока я считал её мёртвой. В этом сне она стала скрестись в дверь, просясь наружу, и когда я её выпустил, была так счастлива, что облизала меня всего, особенно стараясь попасть своим мокрым языком мне в нос и уши. Потом, разумеется, пришло время отправляться с ней на прогулку. Определить это можно было по обычным признакам: собака начала заглядывать мне в глаза, подбегать к выходу, а потом, отчаявшись объяснить мне свои желания намёками, принесла в зубах поводок с ошейником.

Ото сна ко сну менялись, в сущности, только обстоятельства, в которых я открывал, что она на самом деле не умерла, а как раз напротив — превосходно себя чувствует, требуя накормить её, выгулять, да ещё и играть с ней во время моциона, бросая палки, которые она потом приносила мне обратно.

Иногда, как сегодня, я обнаруживал, что всё это время она жила где-то рядом, просто мне об этом не было известно. В других вариантах этого видения она действительно умерла, но сама об этом не знала, поэтому пока я вёл себя с ней, как с живой, смерть её была как бы понарошку. Тут главное было играть по правилам, не плакать по ней, и вообще не проявлять никакой жалости — словом, делать всё, чтобы она не догадалась, что её больше нет. Впрочем, при её жизнерадостности и кипучей энергии, это была задача не из трудных. Наконец, оставались сны, в которых она просто снова была со мной безо всяких объяснений, и в них я ничего не знал о её гибели. Эти, самые лёгкие и светлые, я любил больше всего.

На сей раз гулять пришлось по незнакомому мне парку; как обычно, я спустил её с поводка, как только мы оказались на расстоянии от проезжей части. Она рвалась порезвиться на траве; лишать её этого удовольствия я никогда не решался. Когда собака была жива, из-за моего домоседства ей тоже приходилось валяться целыми днями — зимой на диване, летом на полу. Теперь же, вырываясь из царства мёртвых на короткие побывки в мои сны, ей и подавно хотелось вспомнить, для чего её создавала природа. Сеттер — порода охотничья, и я знал, чего лишаю свою собаку, поэтому старался ничем не ограничивать её, когда мы всё-таки выбирались в деревню или в парк — не важно, наяву или нет.

Через некоторое время она унеслась на такое расстояние, что я потерял её из виду. Поэтому часов до двенадцати ночи, когда я проснулся по нужде, мне не оставалось ничего другого, как одну за другой обходить пронизанные солнечными лучами аллеи летнего парка, повторяя, словно заведённому, её кличку. Всё это время моя собака носилась где-то вокруг, не попадаясь мне на глаза, и то справа, то слева, оставаясь на неком небольшом, но недосягаемом расстоянии, из кустов слышался радостный лай.

Поднявшись с кровати, я первым делом, ещё до ванной комнаты, направился на кухню, чтобы всерьёз и со всем возможным вниманием исследовать там стены.

Маленькой дверки нигде не было…

* * *

Пообещав себе не бежать в переводческое бюро, а продержаться, по крайней мере, до завтра, я придумал, чем буду заниматься в этот опустевший день. Для начала — чинный завтрак, с кофе и газетой, какого у меня не было в последние дни из-за лихорадочного увлечения испанским текстом. Потом — неторопливое и тщательное изучение книги про майя, в которой я рассчитывал найти ответы на некоторые беспокоившие меня недосказанности Кюммерлинга.

После нескольких дней на чае и бутербродах, подходящим выбором для завтрака казалась скучноватая, но безупречная для здоровья овсянка. Чтобы придать этому тюремно-войсковому блюду некоторую долю праздничности, сварив кашу, я добавил в неё жидкого цветочного мёда. Пока овсянка остывала, я развернул сегодняшнюю газету, извлечённую из почтового ящика.

Первая полоса была целиком посвящена землетрясению в Америке и на Карибах, а две фотографии в четверть листа каждая демонстрировали полностью разрушенные столицы Гаити и Доминиканской республики. Гаване, кажется, тоже не поздоровилось.

Всю вторую страницу занимало пространное интервью с победительницей конкурса красоты «Мисс Вселенная», россиянкой Лидией Кнорозовой. Её крупный снимок в инкрустированной бриллиантами королевской диадеме был помещён прямо посередине полосы. Это была, пожалуй, одна из самых странных королев красоты, которых мне пришлось повидать на моём веку.

Прежде всего, в отличие от девушек, которые обычно участвуют в подобных конкурсах, россиянке было уже хорошо за тридцать. Лицо у неё было, надо признать, приятное, но сказать, что сама Венера поцеловала девочку в лоб при рождении, было нельзя. Лидия Кнорозова брала скорее обаянием — мягкой полуулыбкой пухлых губ, трогательными морщинками, расходящимися от глаз — фотограф даже не потрудился наложить стоящий макияж, чтобы ретушировать возраст королевы. Она ничуть не напоминала нимфеток с огромными серыми глазами, традиционно представляющих Россию на таких соревнованиях. При всём желании я не мог себе вообразить, каким образом эта миловидная, но заурядной внешности женщина сумела впечатлить жюри, когда рядом с ней возвышались на своих уходящих к небесам головокружительных ногах знойные волоокие мулатки из Венесуэлы и Аргентины.