Противостояние - Юлиан Семенов

— Про безмускульность верно, — осторожно согласился Жуков. — Но и тому, чтобы поколение умело наращивать мускулы, надо помогать. Вот я из деревни родом, да? Так я еще мальчишкой застал время, когда с дедом на базар ездил, сливы продавал — доволен был, за прилавком стоял, зарабатывал! А теперь? Считается, что, мол, детям зарабатывать ни к чему. Неверно это, баловнями растут, на родительских шеях сидят. Надо б сказать громко и открыто: «Валяйте!» Вон семнадцатая статья Конституции — открывай себе, дедушка с бабушкой, пенсионеры дорогие, домашнее кафе или пошивочную мастерскую — прекрасно! И пусть внуки, сделав уроки, бабушке с дедушкой помогут, мускулы порастят… А подите-ка в финотдел, спросите разрешения? Затаскают по столам, замучают, пропади это кафе пропадом! А как бы нам всем жить стало легче, открой таких кафе в городе штук пятьсот! Семейное кафе, собираются, как правило, люди друг другу известные, там хулиганство как-то в схему не укладывается, в семейном кафе и стены добру помогают…

— Заберу я вашего благоверного в Москву, — сказал Костенко хозяйке. — Говорит так, будто мои мысли читает.

— Слишком уж разошелся, — сказала Ирина Георгиевна, — сейчас все такие смелые стали…

— Разве плохо? — удивился Костенко. — По-моему, замечательно, что стали смелыми…

— Поди выпори смелого, — вдруг улыбнулась Ирина Георгиевна. — А пороть еще надо… У меня в прошлом году кончил десятый «В» Дима Романов, пришел через три месяца на вечер в школу и говорит: «Я теперь на заводе работаю, больше вас получаю, Ирина Георгиевна, сто шестьдесят!» А от него винищем несет, от чертенка! Я ему говорю: «Как же можно в школу приходить пьяным?» — а он мне: «Я теперь рабочий, гегемон, нам все права, Ирина Георгиевна, ваше время кончилось».

— Я б такого гегемона за чуб оттаскал, — сказал Жуков. — Дрянь экая!

— За чуб таскать — старорежимно, — хмыкнул Костенко, — а вот гнать с работы за пьянство — давно пора, иначе поздно будет.

— Поди прогони, — сказал Жуков. — Мастера с директором по инстанциям затаскают: «Должны воспитывать!» А как алкаша воспитаешь? Он социально опасен, он разлагает все окрест себя, а уволить — не моги! И все тут! И со школой вы правы — обстругиваем всех под одно полено: может, Пушкин родился новый, а его заставляют алгебру по особой программе штудировать… Таланты надо нежить, а мы их дрыном по шее, утилитарностью школьной программы… Хотя вы правы — сильный пробьется. Но он станет жестоким. Разве можно представить себе, чтобы сельский врач или учитель — со своими ста двадцатью рублями зарплаты — пришел на работу с похмелья или в перерыв поправился махонькой?!

Когда Ирина Георгиевна принесла чай, Костенко спросил Жукова:

— Заметили, что сейчас, когда три человека собираются, сразу начинают говорить о том, что наболело?

— Толк каков?

— Есть толк, — убежденно ответил Костенко. — Количество говорящих о том, что болит, не может не перейти в качество — то есть в открытую борьбу против тех очевидных глупостей, которые нам мешают, словно гири на ногах волочим. А вообще, проблема «думского дьяка» — родоначальника нашей бюрократии — область, еще социологами не изученная, от него, от бюрократа, идет постепенность, а она не всегда угодна прогрессу. Я не могу взять в толк, — и ни один директор завода в толк взять не может, — отчего нельзя пьяницу и лентяя прогнать, а его зарплату передать другим членам бригады? Ну почему? Где логика? Дьяк не может позволить, чтобы произнеслось слово «безработный». «Как это так, а где завоевания революции?!» В том они, завоевания-то, что рабочих на каждом предприятии с распростертыми объятиями ждут, все права и блага им предоставлены, а гнать надо тех, кто пьет, а не работает, но при этом рубашку на груди рвет: «Я — гегемон!»

Зазвонил телефон.

Жуков затянул галстук, поднялся:

— По нашу душу, полковник, едем.

— По-моему, именно эта дама и есть Дора-«бульдозер», — сказал Костенко, отложив одну из двенадцати фотографий, привезенных из районов сыщиками. — Вам не кажется?

— А бог ее знает. Поедем, выясним.

В машине Костенко, зябко закутавшись в плащ, спросил:

— Кстати, по отчеству вас как?

— Иванович.

— Леонид Иванович?

— Алексей Иванович. Леней меня только жена называет.

— Ну, значит, с Мишей Минчаковым я познакомилась у меня дома, — сказала Дора, — он с ветеринаром Журавлевым приезжал… А потом я его к Григорьевым пригласила, он им после языки с рудника привозил, оленьи. Брал не дорого, по пять рублей за кило… Ну, значит, слово за слово, он деньги получил, говорит, может, сходим в кино, а это в субботу было, ну, я и согласилась, мы «Гамлета» смотрели и мультики, а потом он говорит, может, посетим ресторан, но там мест не было, в кафе тоже очередь стоит, поговорить, значит, негде, ну, он и говорит, может, к Григорьевым зайдем, и зашли, конечно. Посидели, поговорили, выпили немножко… Он потом как приезжал в город, всегда меня через Григорьевых находил. А в чем дело-то?

— Сейчас объясним, — сказал Жуков. — Только сначала давайте уточним: вам тридцать три года, родились в Иркутске, сюда приехали семь лет назад, здесь развелись, работаете в ателье мод, живете с дочерью от первого брака и с матерью мужа. Верно?

— Верно.

— С Диной Журавлевой давно познакомились? — спросил Костенко.

— Ну, значит, точно сказать не могу, год, наверное. Миша меня с ней в магазине познакомил, когда мы брали вино и сырки, к Григорьевым шли гулять…

— Давно Мишу не видали? — спросил Жуков.

— Давно! С осени. Он как в отпуск улетел, так и не вернулся.

— Вы что, на аэродром его проводили? — поинтересовался Костенко.

— Нет, мы его в таксомотор посадили.

— Это кто — «мы»? — спросил Жуков.

— Григорьевы и Саков.

— Григорьевы где живут? — спросил Жуков.

— Григорьевы-то? Ну, значит, как с улицы Горького повернете, так второй дом, они на седьмом этаже, у них еще балкон с навесом, они там зимой мясо держат…

— Дом девять, что ль? — спросил Жуков. — Блочный, серый?

— Он, — обрадовалась Дора, — блочный!

Жуков вышел. Костенко предложил женщине сигарету, она закурила.

— Вспомните, пожалуйста, вашу последнюю встречу, Дора Сергеевна, — сказал Костенко. — Это когда было? Пятнадцатого октября? Или шестнадцатого?

— Я не смогу… Так точно-то… Вроде бы в октябре, дождь со снегом шел, а когда именно, не помню… Ну, значит, он приехал грустный, с похмелья, сказал Григорьевым, что летит на море, в отпуск, спросил, где я, они сказали, на работе. Ну, значит, он пришел, спросил, не хочу ли я с ним встретиться, я говорю, чего ж нет, давай. Он говорит, значит, у Григорьевых останемся, а я ответила, ладно. Ну, он купил плавленых сырков, печенья, вина, у меня смена пораньше кончилась, пошли к Григорьевым, выпили, закусили, остались у них. Высоцкого играли, Саков пришел, взяли посошок, ну, и распрощались…