Ольга - Бернхард Шлинк

В Бреслау была школа для глухих, которая славилась своими успехами. Ольга поехала туда, и поскольку она всю жизнь учила детей речи и сама отличалась богатой речью с большим запасом слов, то в совершенстве выучилась читать по губам. Окончив школу для глухих, Ольга была бы не прочь остаться в Бреслау, деревенской жизнью она нажилась уже достаточно. Но все-таки уехала, так как жизнь в деревне дешевле. Ольга была одаренной и умелой портнихой, еще в учительской семинарии она все платья шила себе сама. Теперь она нашла заказчиц в Бреслау, у некоторых она работала на дому, у других брала заказ, шила дома и через пару дней относила готовые вещи заказчицам. В город ездила на поезде, час в один конец.

Она смирилась со своей жизнью. Стряпала, читала, работала в саду, ходила на прогулки, иногда к ней приезжали погостить бывшие ученицы и ученики или друзья из неманской деревни и их дети. И Айк. Каждый день она замечала, как не хватает ей музыки. Ведь в школе она пела с детьми, в церкви руководила хором и играла на органе, она любила и концерты, на которые иногда выбиралась в Тильзит. Теперь она читала партитуры и в воображении воссоздавала музыку, но это была жалкая замена. Она всегда любила звуки природы, голоса птиц, шум ветра, плеск морских волн. Ей нравилось просыпаться летом под кудахтанье кур, а зимой под звон церковных колоколов. Одна радость все же была – теперь она не слышала громкоговорителей. При нацистах мир стал крикливым, они везде понавешали репродукторов, из которых день-деньской гремели речи, лозунги, призывы, военные марши, от них некуда было деться. Но если и есть такая дрянь, которую ты рад не слышать, то из-за этого ты все-таки не хотел бы не слышать и чего-то хорошего.

В силезскую деревню, где жила Ольга, война пришла лишь в феврале 1945 года. Бургомистр успокаивал и призывал людей никуда не уходить, пока однажды сам не исчез. Ольга не слышала приближения фронта, но это слышали другие, и она сделала то же, что другие, – сложила вещи в чемодан и отправилась в путь. Видя военных на грузовиках и танках, она отбегала от дороги, видя летящие чуть не над самой землей самолеты, пряталась в придорожной канаве. В поезд, на который она в конце концов села, попала бомба, паровоз взорвался.

В толчее и суматохе на дороге, среди грохота и лязга танковых гусениц, пронзительного воя самолетов и треска пулеметов, среди беженцев, в панике метавшихся и искавших укрытия, среди криков раненых, взрыва, когда разорвало паровозный котел, среди злобного рева и грохота войны Ольгу окружал кокон полнейшей тишины. Паника людей была беззвучной – она видела разинутые рты, но из них не вырывался крик, в полной тишине мчались по дороге танки, самолеты, точно серые тени, скользили над толпой беженцев, пулеметные очереди прочерчивали линии на земле, поднимая фонтанчики пыли, а когда попадали в кого-то, человек беззвучно, покорно валился наземь или вдруг вскидывался над краем канавы; когда взорвался паровоз, в небо бесшумно взмыл великолепно-яркий огненный шар.

После взрыва и крушения поезда Ольга, как и другие, дальше пошла пешком. И тут начался снегопад. Вначале тихо порхали редкие хлопья, их никто и не заметил. Но затем густо повалил снег, тяжелый и влажный, вскоре его стало по колено. Каждый шаг давался с трудом, каждый шаг был мучителен. И поднялся ветер. Там, где дорога выходила из лесу и пересекала открытые пространства, ветер швырял в лицо снег, словно пригоршни иголок. Когда стемнело, впереди по-прежнему не видно было ни домов, ни огней, и многие перестали бороться. Отойдя в сторону, они опускались на снег под деревом или у пригорка, ложились на бок или навзничь, подсунув под голову рюкзак, точно укладываясь спать. Ольга читала, что замерзающие, устав до изнеможения, садятся где-нибудь, прислонившись к стволу дерева, чтобы немного отдохнуть, перестают ощущать холод и засыпают мертвым сном; читая об этом, она думала: вот, должно быть, хорошая смерть. Теперь она видела лежащих, а спят они или уже умерли, это было не важно. Они смирились. Они как бы манили Ольгу – ложись с нами, ложись с Гербертом, он тоже умер в снегу! Но при мысли, что Герберт мертв, Ольгу охватила ярость: эта глупая смерть при переходе по какому-то острову, где никто не хочет жить, или на каком-то морском пути, где никто не хочет водить корабли, или даже на пути к Северному полюсу, – да какая бы там цель ни втемяшилась Герберту в глупую голову! От ярости сил у Ольги прибавилось, она зашагала дальше. Нет, она не хотела умереть такой смертью, какой умер Герберт.

Ольга в потоке беженцев шла на запад, шла пешком, ехала на телегах, на грузовиках, на поезде. Другие уж, наверное, знают, куда идти, решила она, а еще она думала: если другие сбились с пути, то ей и подавно не найти дороги. К моменту капитуляции рейха она одолела немало – перешла Эльбу, потом Майн и добралась до города на берегу Неккара. Он не был разрушен, и здесь, после многих городов с разбитыми, сожженными, рухнувшими домами, со сгоревшими деревьями на улицах, в садах и парках, с полями развалин, где над кучами щебня торчали печные трубы или церковная колокольня или виднелась крыша бункера, с подвалами, куда люди прятались, юркнув, точно крысы, Ольга почувствовала: вот и пришла.

В службе по размещению беженцев ей выделили комнату, и всего за день она устроилась, разложив свои скудные пожитки, потом с радостным удивлением осмотрелась в городе. Проходя по главной улице, она заметила ателье фотографа и, недолго думая, зашла. На том снимке запечатлена крепкая женщина с чистым открытым лицом, с морщинками возле глаз и от носа к уголкам рта, у нее сосредоточенный взгляд и решительная линия губ. Белые, еще густые волосы стянуты узлом на затылке, та же прическа, что и на девичьей фотографии, сделанной накануне конфирмации. Теперь на Ольге черное платье с белым воротничком, не закрытое, с небольшим вырезом. Она стоит, ни к чему не прислоняясь, ни на что не опираясь, свободно, опустив правую руку и прижав к груди левую, ее поза исполнена достоинства. Ни малейшего напряжения или скованности нет в ее лице и во всей статной осанке, невозможно догадаться, что она глухая.

Она была аккуратной и работящей портнихой, так что вскоре у нее было предостаточно заказов, но, кроме них, не было никаких контактов с людьми, после бегства ее жизнь стала еще более одинокой, чем прежде. Предпринятые ею через Красный Крест розыски друзей, когда-то живших на Немане, остались безуспешными. Она интересовалась историей и политикой, регулярно, внимательно читала газеты, брала книги и партитуры в публичной библиотеке. Она открыла для себя мир кино и привыкла сама додумывать, о чем говорят актеры, если не удавалось прочесть слова по губам.

Она обшивала многие семьи, пока в начале пятидесятых годов после некоторых проволочек – из-за утраченных документов и уничтоженных архивов – не начала получать маленькую пенсию, назначенную ей как бывшей учительнице народной школы по ведомству образования Пруссии. С тех пор она шила только для нашей семьи, так как у нас она всегда чувствовала себя желанной гостьей; этого приработка в придачу к пенсии ей вполне хватало на жизнь.

Она приезжала раз в два-три месяца и оставалась на несколько дней. Она перешивала платья, юбки и блузки, куртки, брюки и рубашки, которые нам отдавали родственники, подгоняла все это для моих старших сестер и брата, а когда брат вырастал из этих вещей, они перешивались для меня. Она латала дыры, прорванные колючей проволокой или терновой изгородью, а то и лыжной палкой, подкладывала с изнанки кусочек ткани или нашивала сверху кожаный лоскут. Износившиеся простыни она разрезала пополам, потом стачивала, соединив еще крепкие края. Она штопала чулки и носки, если на это не оставалось времени у нашей матери, которая, вообще-то, не хотела нагружать ее такой примитивной работой, не подобающей настоящей портнихе.