Я не сулю тебе рая - Анвер Гадеевич Бикчентаев

как же прикажете вас понимать?

— В прямом смысле.

— Насколько я понимаю, вы отказываетесь идти на городской актив?

— Понимаешь, мой мальчик, я не могу оставить свое рабочее место.

— Если вы это серьезно, то я вынужден буду доложить руководству…

Валентин, надувшись, уходит.

— Ну, чего уши развесили? — кричит Барабан. — Веселее!

Вскоре появляется начальник цеха.

Еще от самых дверей Задняя Улица окликает старика:

— Тебя, Прохор Прохорович, вчера оповещали или нет?

— Оповещали.

— Раздумал, что ли?

— Раздумал.

— Что так?

— Ты мне, начальник, вот что скажи: о чем пойдет разговор на твоем активе? О том, чтобы лучше работать. Верно?

— Верно.

— Да ведь эту лучшую работу надо показывать здесь, в цехе. Подумали вы о том, что в рабочее время со всего города собираете пятьсот человек?

— Полноте!

— Не полноте! Не позволяет моя душа совершить такой проступок. Если можешь, оставь меня в покое.

— Ты рассуждаешь, как ребенок…

Задняя Улица все-таки ушел ни с чем.

Позже, на трамвайной остановке, кто-то за моей спиной произнес негромко:

— Дон-Кихот.

Я обернулся. Меня нагнал Пискаревский.

— Ты это о ком?

— О старике. Разве что-нибудь изменится оттого, что он не пошел на актив? Ровнехонько ничего. Актив-то и без него проведут. По всем правилам!

19

— Ой, кого я вижу! — навстречу мне выбежала Аленушка. — Ура, к нам пришел наш бедненький мальчик!

Я протягиваю ей обе руки, мы церемонно здороваемся. А потом я усаживаю ее против себя, говорю:

— Добрый вечер, Аленушка. Я тебе в дяденьки гожусь, по всем данным самый нормальный дядя, а ты вдруг низвела меня в мальчики. Не ошиблась?

— Нет. Я ведь хорошо тебя знаю. Ты в пятьдесят седьмой квартире живешь?

— В пятьдесят седьмой.

— Вот видишь, ничуть не ошиблась.

— Все-таки я не понимаю… Она заразительно смеется.

— Мама так говорит: «Это наш бедненький мальчик…»

Аленушке от силы четыре года. Тряхнув головой, она подмигнула серыми, как у ее мамы, глазами:

— Ссориться не будем, ладно?

— Ладно.

— Ты хорошенький! — говорит она, внимательно рассматривая мое лицо.

— Сочиняешь!

— Ничуть, — она лукаво улыбается. — Мама тоже говорит, что хорошенький… Хочешь, я буду называть тебя дяденькой?

Я несколько раз порывался зайти к Майе Владимировне, да все не решался. Не хотелось показаться навязчивым.

А сегодня решился. Аленушка, открывшая дверь, сказала, что Майя Владимировна должна вернуться с минуты на минуту.

Поболтав с девочкой, я хотел было уйти, но не тут-то было: она умела занимать гостя, как заправская хозяйка дома.

Как и подобает в ее возрасте, Аленушка перескакивает с одной темы на другую. Я едва успеваю следить за ходом ее мыслей.

— Афафочка милая, а вот ее мама, ой, какая сердитая! — заявила Аленушка. — Она никак не хочет, чтобы Афафочка играла с мальчиками. Они ведь ужасные драчуны.

Я не успеваю сообразить, соглашаться или не соглашаться мне с этой суровой оценкой поведения мальчишек из детского сада, как Аленушка весело усмехается.

— Афафочка пока не умеет, а я уже умею ладить с ними. И ничуть их не боюсь!

— А как же ты ладишь с ними?

— Когда они ударят больно или сильно подергают за косички, я не плачу, я смеюсь. Будто мне совсем не больно. Я знаю: когда заплачешь — еще побьют, а когда засмеешься, им совсем неинтересно драться.

— Ну и болтушка ты! — говорю я ей.

— Мне и нужно быть болтушкой, — серьезно утверждает она. — После садика я ведь часто остаюсь одна; вот сама с собой и разговариваю, чтобы не расплакаться. И болтаю, и болтаю…

Внезапно открывается дверь, и на пороге появляется Майя Владимировна.

— О, кого я вижу! — говорит она вместо обычного «здравствуйте».

— Добрый вечер.

Сколько раз я давал себе слово не волноваться при встрече с Майей Владимировной! И всегда робею, как несовершеннолетний, даже самому противно.

— Забежал на минутку, чтобы попросить какую-нибудь книжку, хочется почитать новинку, и вот засиделся, как видите, — произнес я заранее подготовленную фразу.

— Ну и хорошо, что засиделись, — улыбается она. — Не скучали с Аленушкой?

— Нет, мама, нам совсем не было скучно, — тараторит девочка. — Ведь правда, дядя?

— Истинная правда. Нам было очень весело.

Теперь мне самая пора уходить. Уже десять часов, девочку пора кормить и укладывать спать. Чтобы оправдать свое появление, нужно взять какой-нибудь роман и пожелать милым хозяйкам спокойной ночи.

Но я остаюсь. Бывает же так! Сижу и слежу за тем, как Майя Владимировна кипятит молоко, варит манную кашу.

Затем она на диване стелет девочке постель.

«Эй, чурбан, вставай! — мысленно приказываю я себе. — Убирайся, пока не попросили!»

Но я не ухожу.

Саратова ходит по комнате, ласково взбивает снежно-белую подушку, наверно, пуховую, а потом усаживает Аленушку за стол…

Аленушка, пожелав мне и маме спокойной ночи, преспокойно укладывается спать. Дальше задерживаться просто неприлично.

— Вы ужинали? — спрашивает меня Майя Владимировна и тут же отвечает сама: — Конечно, нет. С вашего позволения, я поставлю на плиту чайник, через пять минут вскипит.

Ужинать отказываюсь наотрез. Еще этого не хватало!

— Пожалуй, я пойду.

Она улыбнулась.

— Посидите немного. Время еще детское…

— Аленушка, кажется, заснула…

— Она у меня молодец! А скажите, Хайдар, вы похожи на свою маму? У нее такой же угловатый характер? И такие же хмурые брови?

Это еще что за вопрос?

— К счастью, — говорю я ей, — матерям не дается угловатый характер… И брови ее не похожи на мои.

Усевшись против меня, положив одну руку на другую, Майя Владимировна весело говорит:

— Итак, последнее слово осталось все-таки за окислительным пиролизом!

Я с недоумением смотрю на нее. Такой внезапный переход…

— Ах, да! — спохватывается Майя Владимировна. — Вы, наверно, не в курсе дела. Но я вам поясню, это интересно.

И она говорит, говорит о том, как одна из печей расщепления термического пиролиза была подготовлена для окислительного процесса и вот наконец достигнут выдающийся успех: впервые на промышленных установках новым методом получены бензол и этилен. Впервые в нашей стране!

И втолковывает мне, во сколько раз метод окислительного пиролиза повысит производительность печей, говорит о более низких температурах. Потом о каком-то шамотном кирпиче.

Не скрою: мне становится тоскливо. От таких разговоров и дома деваться некуда. Майя Владимировна наконец видит, что меня не интересует пиролиз.

— Вам скучно со мной. Ведь правда?

— Неправда, — отвечаю я. — Почему вы так подумали?

Мне хочется спросить: «Что хорошего вы нашли в Амантаеве? Почему вы приходите к нему в дом? Неужели у вас нет гордости? Будьте же царицей! Царицей над нами, мужчинами, над всеми вместе!»

Но вместо этого я говорю:

— Спокойной ночи!

Встаю, иду к двери. Майя Владимировна улыбается мне вслед. Очаровательная женщина, которая