Завещание Императора - Вадим Сухачевский

…в считанные секунды не оставив следа ни от прекрасного особняка, ни от коллекции живописных полотен, ни от дорогой синематехники, ни, тем более, от синематографических шедевров нашего пионера, столь подвластных огню. Даже праха самого Бурмасова пожарным, несмотря на все усилия, так и не удалось…

…доказав своим примером, что при любом богатстве не одни только материальные услады способны…

Покойся же с миром, былинный Еруслан, дерзновенный зачинатель…

…беспощадным роком в расцвете сил своих!

Аделия Корде

* * *

Дальше фон Штраубе лишь пролистывал газеты, не задерживаясь на отчеркнутых статьях, только выхватывая взглядом некоторые заголовки и строки, снова и снова сообщавшие о потопах, взрывах, пожарах и прочих внезапных бедствиях:

…"Гибель в кузне Вулкана"…

…"Гомункулус вырывается на свободу"…

…"Месть арктических льдов"…

…"Смертельная дуэль со стихией"…

…"…несмотря на все принятые меры по спасению…"…

…"…и огненная пучина поглотила…"…

…"… вместе с ним… на дно озера… и деревня …яевка, разделившая судьбу легендарного града Китежа – нашей российской Атлантиды…"…

…"…все решилось в один миг, от единой случайной искры. До коих же пор, столь богатые талантами, мы будем столь беспечны в простейших мерах безопасности?!.."…

…"…не сумев удержать энергию сю в отведенных пределах… И от роду было ему, что знаменательно, 33…"…

Более он читать не стал, отодвинул от себя стопку газет. Суть подборки была ясна – мир, сам не осознавая того, катился к своей неотвратимой гибели, как управляемая слепым кучером карета. Уже летели в пропасть камни из-под колес, но слепой лихач знай себе нахлестывал взгоряченных лошадей. И каким-то загадочным образом он, фон Штраубе, чувствовал свою сопричастность со всем происходящим. Необходимо было срочно продолжить разговор с котелками, безусловно, тоже знавшими об этой его сопричастности, причем, вероятно, знавшими несравнимо лучше, нежели он сам.

Между тем, прошло уже изрядно времени с тех пор, как странные Иван Иванычи оставили его одного, часа, наверно, полтора, если даже не больше, за окном успело вовсе стемнеть, а они никак не появлялись. Фон Штраубе сначала нарочито громко прокашлялся, затем встал и принялся расхаживать по комнате, печатая шаг и стараясь ступать на самые скрипучие доски паркета, но и производимый шум ни к чему не привел. Еще, пожалуй, с четверть часа он продолжал эти безрезультатные упражнения в шагистике, наконец, порядком утомившись, решительно направился к дверям. Слова уже вертелись на языке. Начать разговор он полагал так: "Все это в самом деле крайне занимательно, господа, однако же…"

…Однако же, выйдя в коридор, он в изумлении на миг приостановился. Показалось, что коридор совсем другой, не тот, через который они проходили давеча – более темный и обшарпанный, обои были местами оборваны, углы затянуты паутиной, что в тот раз почему-то не бросилось в глаза. И пахло здесь на сей раз какой-то застарелой плесенью, точно воздух успел прокиснуть за то время, что фон Штраубе находился в комнате. Вдобавок, посреди коридора появились грубо сколоченный деревянный помост, какой обычно используют при своих работах маляры, — уж этого-то сооружения лейтенант никак не мог бы в тот раз не заметить.

Фон Штраубе подергал поочередно ручки четырех дверей, ведущих в другие комнаты; все двери, однако, были на запоре. Тут в полумраке он сумел разглядеть на полу меловые следы, оставленные чьими-то грязными сапогами. Следы вели в какой-то заворот в дальнем конце коридора, и лейтенант, не придумав ничего другого, направился туда.

Грязная дверь висела наперекосяк, держась на одной петле. Фон Штраубе толкнул ее, и после нещадного скрипа взору его предстала тускло освещенная, совершенно не жилого вида комната, без какой-либо меблировки. Прямо на полу, по-турецки поджав ноги, полукругом сидели шестеро, судя по одежде, мастеровых, пятеро были взрослые, шестой – мальчик лет десяти, и, склонившись к центру, исполняли, как в первый миг показалось лейтенанту, некое басурманское молебствие. Лишь приглядевшись получше, он понял свою ошибку. В центре круга стоял небольшой медный чан, кажется, с квашеной капустой, — от него-то и исходил этот плесенево-кислый смрад; люди – кто ломтем хлеба, а кто и голой рукой – поочередно загребали оттуда эту квашенину и отправляли ее в рот. То, что фон Штраубе сперва принял за ритуальное действо, являло собой заурядную, хотя нищенскую и неприглядную со стороны трапезу. При этом особую шустрость проявлял мальчишка, успевавший просунуть свою ручонку не в очередь, вдвое чаще других.

Он-то первым и заметил стоявшего в дверях фон Штраубе – вдруг оторвался от еды, указал на него пальцем и что-то залопотал на некоем тарабарском наречии. Вслед за мальчиком подняли головы остальные едоки и загалдели тоже по-тарабарски. Четверо из них вскочили, обступили ничего не понимающего лейтенанта и, продолжая что-то оживленно тараторить на своем языке, дотрагивались липкими, дурно пахнущими руками до его платья. Хотя они делали это не грубо, а, пожалуй, даже с почтительностью, как дикари ощупывают почитаемую реликвию, фон Штраубе испытывал нарастающую брезгливость к этим невесть откуда появившимся тут странным людям. На время он даже позабыл об исчезнувших котелках, теперь желал только одного – поскорее покинуть это место.

Пятиться было некуда – двое самых плечистых заслонили дверной проем, поэтому лейтенант почел за наилучшее самому перейти в наступление.

— Пре-кра-тить! — топнув ногой, гаркнул он.

К своему неудовольствию, отметил, что голосом дал петуха, тем не менее, все-таки подействовало – басурмане мигом сделали по полшага назад и стали между собой о чем-то с некоторым испугом перешептываться. Это прибавило лейтенанту решимости. Едва ли они могли его понять, значение имел только правильно взятый им командирский тон, поэтому уже потвердевшим голосом, целясь глазами поочередно в каждого из них, он сурово спросил:

— Что происходит, черт побери!? — И, хотя не ожидал от них никакого ответа (мало того, что басурмане – вдобавок еще на их смуглых лицах явно проступала печать врожденного идиотизма), все же продолжал наступать: – Кто вы такие, отвечайте! Где хозяева?

Однако, к неожиданности, старик, остававшийся сидеть рядом с мальчиком, единственный из шестерых, чье лицо сохраняло признаки разума, даже, пожалуй, умудренности, вдруг заговорил, причем вполне по-русски, разве что с некоторой восточной приторностью:

— Не гневайтесь на этих людей, достопочтимый господин. — Он встал, — ростом оказался высок и сложением статен, — почтительно поклонился, приложив руку к груди. — Они скудны умом, господин, как дети наивны, не получили благородного воспитания, но они не способны никому причинить зла, мой господин, и они умеют быть благодарными. От вас они ждут лишь милости, которую господин, при его доброте, способен им оказать.