Колдунья - Сьюзен Флетчер

Каждая травинка, когда-либо использованная мною, мистер Лесли, хранила в себе частицу души моей матери. Кора учила меня своему искусству. В ильмовом лесу она вырывала травы из земли, растирала листья. Она варила корни, выдавливала сок из стеблей и говорила: «Не думай, что эти крошечные листочки ни на что не годятся. Они бывают гораздо полезнее других лекарств…» Все, что знаю о растениях, я узнала от Коры. Это ее наследство.

Так что спасенные мною жизни — на самом деле заслуга Коры.

Когда я унимала боль или смазывала раны, Кора водила моими руками.

«Никогда не люби» — вот что она мне сказала. Подчас я думаю: «Получается, и она не любила меня?! Если сказала „не люби“?» Я знаю, иногда она могла повернуться темной стороной. Помню, мать обычно жила в мире грез и всегда готова была одарить встречного мечтательной улыбкой, но временами на ее лицо словно опускалась тень. И тогда она шипела в своем домике. Могла, выскочив под дождь, сыпать проклятиями или реветь. Она ненавидела слово «правосудие» и церкви, она обгрызала ногти и иногда шлепала меня. Когда я назвала ее плохим словом, она засунула мне в рот ворсянку и сказала: «Жуй», чтобы я почувствовала боль, которую приносят подобные слова. И я думала, жуя ворсянку: «Как-то не слишком по-доброму». Еще поняла: «Так поступила не она… не настоящая Кора».

«Не люби…» Но я же вижу, она любила меня. Потому что вечерами расчесывала мне волосы, а когда я вывихнула плечо, она поцеловала его и сказала: «Бедные косточки…» А однажды зимой в Хексеме мы ловили снежные хлопья, и ели их, и валялись в глубоких сугробах, оставляя на них очертания наших тел. Мы пели длинную и порочную ведьмовскую песню по дороге домой, и было так хорошо. Так открывалась любовь.

Но для других у нее любви не было, сэр. Она не любила ни одного мужчину. Напротив, закрыла свое сердце. Она позволяла мужчинам покрывать себя, как быки покрывают коров — дыша сзади в шею. Она никогда не встречалась дважды с одним и тем же «быком». Никогда не сходилась с мужчинами днем, ведь кто-то из них мог оказаться красивым; что, если бы он разбил ей сердце? Я виню в этом дакинг-стул.

«Скачи на северо-запад. Оставайся там».

Они могут быть не слишком важны для вашего уха, эти слова. Но она не обязана была говорить их. Она могла бы не разбудить меня в ту ночь, когда лаяла собака. А могла бы ускакать на серой кобыле со мной, мы бы вместе мчались с развевающимися волосами по лесам Шотландии.

Но она сказала: «Скачи на северо-запад», потому что знала о неизбежности своей смерти.

Уверена, они бы последовали за ней — охотились бы, пока не нашли. А найдя, схватили бы и того, кто рядом.

«Будь добра ко всякой живой твари», — напутствовала она.

Она умерла одна. Решила, что так лучше, чем умереть вместе с дочерью.

Не хватает ее? Временами. Точно так же я тоскую о своих детских снах без сновидений, теперь я не умею так спать. Мне хочется верить, что ее смерть не была убийством, и иногда я жалею, что мы попрощались наскоро, как бы не по-настоящему. Но как бы то ни было, она теперь в ином мире. И это хорошее место.

Она сказала свое «прощай» гораздо позже.

Это случилось однажды в сумерках, в сосновом лесу. Я оглянулась и увидела ее призрак, проплывающий мимо. Знала, что это призрак, потому что призраки бледные и очень тихие, какой она никогда не была в жизни. Ступая между деревьями, Кора скользнула по мне взглядом. Она была такой красивой и благодарной, и это было ее прощание.

Я думала о ней у римской стены. Среди тишины и звезд. Когда моя кобыла тихонько трудилась над грушей.

Я думала о ней в лесу. Порой там можно услышать такие приглушенные звуки, словно поднимается ветер или опадают хвоинки сосны, и подумалось, что, может быть, это Кора, она разговаривает со мной. Я немного послушала, мысленно спрашивая: «Это ты? Ты здесь?» И деревья перестали шелестеть от ветра, и я ощутила: «Да. Я здесь».

Я вспоминала о том, как она пряталась в переулках, продавая травы и тайны.

Как любила ежевику.

Но что хорошего в мимолетных взглядах назад? Они не помогают. Они не приносят пользы. Кора была со мной. Ведь она обещала, что всегда будет рядом.

Так что я сказала себе: «Все, хватит». Я понимала, что впереди у меня другая жизнь.

Мистер Лесли! Рада вас видеть.

Я думала, вы не вернетесь сегодня. Потому что знаю, какой назойливой бывает моя болтовня. Я всегда была такой: трещу и трещу — и вдруг замечаю, что глаза у собеседника как у снулой рыбы. Это, наверное, из-за моего многолетнего одиночества. Я в основном жила под открытым небом, и не с кем было словом перекинуться. Поэтому, когда рядом со мной человек, я говорю, говорю и говорю.

Я была очень назойлива? Вы устали вчера вечером?

Рада, что вы снова здесь. С вашим складным столиком и гусиным пером.

Знаю, вам не нужно, чтобы я рассказывала очень много. На что якобиту Хексем, или серые кобылы, или болотники? Но то, что вы хотите услышать, я расскажу в свое время.

* * *

Итак, леса. Кобыла.

Серая кобыла мистера Фозерса, которую он называл заколдованной, его «старая седая кляча». Он запирал ее каждое полнолуние и не давал воды — думал, что вода привлекает дьявола. Так что она лизала стены и тихо ржала, когда чуяла дождь. Мы с Корой однажды ночью принесли ей бадью. Держали ее перед кобылой, а она тянула и тянула воду. И тяжело дышала, раздувая ноздри, и терлась крупом о дверной косяк. Кора тогда сказала: «Она слишком хороша для него». Это было правдой.

Теперь я скакала на ней.

Я сидела на ее спине. Я!

Я посмотрела вниз. До этого мне не удавалось разглядеть ее целиком. Я гладила ее по носу у римской стены, прижималась щекой к ее шее и цеплялась за гриву на скаку. Теперь мы двигаемся шагом по лесу, и я вижу, какая она красивая — белая сверху, а сзади и на животе коричневая, словно покаталась по спелым яблокам и они лопнули, покрыв ее пятнышками. Я покачивалась при ее ходьбе. Она была широкой, как бочка, и мои ноги торчали в стороны.

А еще она была высокой. Может, это только на мой взгляд — я-то сама маленькая, так что для меня она была огромной, как дом. Земля внизу казалась очень далекой. Со временем я поняла, как удобнее всего забираться на нее: нужно разбежаться, ухватиться за гриву и подпрыгнуть. Если она и была против, то никогда не подавала виду. Изредка даже поднимала переднюю ногу, чтобы я могла опереться на нее, — большое подспорье, когда мы спешили, а вслед, нам летело слово «ведьма». И как только мы оказывались в безопасности, я находила сено или пригоршню мяты и угощала ее, добрую душу. Думаю, легкая девчонка была для нее гораздо лучше, чем толстый мужик на спине, который бил хлыстом и шпорил. Однажды у меня на виду он до того сильно дергал жуткие железные удила, что ее рот наполнился розовой пеной, а глаза выкатились, и в них появилось отчаяние. Злобный, жестокий человек. Все, что я позволяла себе делать с ее ртом, — битком набивать его грушами.