Долгое молчание - Этьен ван Херден

На столе перед капитаном выстроились маленькие бутылочки и кисти. Он рассматривал молодых итальянцев и паровоз, женщин, крутивших зонтики, и мужчин в сапогах. Он наклонялся над рисунком, потом снова смотрел вверх, следя взглядом за трубами и колесами паровоза и старательно вымеряя их в стремлении запечатлеть сцену.

Он перенес свою неугомонность и кочевые привычки из жизни в смерть; он все еще спешил запечатлеть все. Даже его конь беспокойно топал ногой. И там же, на раскаленном паровом котле черного паровоза, рядом с трубой, все еще выплевывающей клубы дыма, с удобством расположился ангел, расслабив и слегка раскинув большие крылья и наблюдая за этой сценой. Он то и дело ловил блох у себя в перьях, а из-под его ягодиц стекала на изгиб паровозного котла тонкая белая струйка.

Бабуля Сиела так пристально следила за Большим Карелом Бергом, потому что была из одной эпохи с его отцом, Меерластом Бергом, и его матерью, Ирэн Лэмпэк, красавицей, индонезийской манекенщицей и модисткой. Да, казалось, словно крупный костяк Меерласта Берга вернулся под широкополую шляпу его сына. Большой Карел стоял на обеих ногах, в то время как его отец потерял одну и хромал на искусственной, но широкие плечи были те же самые, и роскошные волосы, и посадка головы; жесты были такими же напыщенными, а голос — таким же громким. Но и утонченность матери, Ирэн Лэмпэк, тоже проявилась в Большом Кареле. Это сразу было заметно по тому, как он слегка склонял голову, разговаривая с кем-нибудь; как он здоровался с каждым, пожимая руку, и останавливался для беседы, отдавая человеку все свое внимание. Это заметно было и по его профилю: изящно вырезанным губам и восточным векам.

Бабуля Сиела угадывала в Большом Кареле и беспокойность Меерласта; она знала, что под необузданными жестами скрывается боль. Как и его умерший отец, он потратит всю свою жизнь на поиски воды, чтобы напоить иссохшие места внутри себя.

Невидимый капитан Гёрд склонился над работой. Он вдохнул резкий запах краски, сумев запечатлеть образ коренастого Марио Сальвиати, поднявшего над головой камень. Он был блестящего золотого цвета — того же оттенка, что пропитал ангела, которого он уже нарисовал на черном паровом двигателе.

Золото, думала бабушка Сиела Педи. Золото — всегда золото.

Вода, конечно; и страусиные перья; но в конце концов все возвращается к неуловимому золоту.

Когда она повернулась и увидела, что все уже уходят, во рту у нее появился горький привкус. Стол члена магистрата убрали, служащие складывали списки распределения в портфель, перед станцией набирали обороты моторы автомобилей, констебли разрешили своим лошадям напиться из красных пожарных ведер.

Черная тень ангела скользнула по платформе, по освещенной солнцем дороге и исчезла, когда паровоз постепенно набрал скорость. Машинисту пришлось встать на специальный поворотный круг, и паровую машину с громким шумом и шипением пара перецепили в конец состава. Теперь ее нос смотрел в сторону Кейптауна, и шумные правительственные солдаты быстро загружались в поезд, располагались с удобствами в пустых вагонах и бурно махали руками начальнику станции.

Поезд тронулся с места и вскоре исчез за деревьями. Когда Бабуля Сиела обернулась, ей почудилось, что она уловила в воздухе слабый запах краски. Но капитан Гёрд и Рогатка Ксэм уже собрались и ускользнули прочь. Запашок краски еще немного повисел в воздухе и тоже испарился. Она вздохнула. Ах, эти постоянные попытки зарисовать вещи, заставить их выглядеть по-новому; попытки остановить и замаскировать! Вы ничего не сумеете мне об этом рассказать, думала она. Это история моей жизни — и Йерсоненда.

14

Джонти Джек направил телескоп на каменный коттедж. Время от времени перед линзами возникал зеленоватый мазок — одна из сосен, что раскачивалась от ветра между ним и каменным домом. С тех пор, как Инджи появилась в Йерсоненде, возле телескопа постоянно стоял стул. Джонти следил за передвижениями Инджи лунными ночами, когда она появлялась, чтобы на свежем воздухе встряхнуть серебристыми волосами, и долго стояла снаружи, прежде чем вернуться в дом. Тогда он отправлялся в постель и видел во сне, как Инджи идет между деревьями в ночной рубашке, идет сквозь темноту прямо к Спотыкающемуся Водяному, который светился на своем месте, прикованный к земле. Джонти видел, как ее пластичность и грация подхватывались ветром и летели прямо к крылу и бедру водяного, к его плавнику и мускулистой, выгнутой дугой спине; и Джонти слышал крик водяного — радости или боли, он сказать не мог — ликующий, как крик орла, и просыпался из-за него. И слышал собственный голос: «Как крик орла!»

Так проходили теперь его ночи, и дни были не лучше. Инджи завладела им, как лихорадка. Он поднимал кусок дерева — и видел ее тело, взывающее из глубины об освобождении. В гладкости прохладных резцов тоже было что-то от нее, а первая затяжка марихуаны вобрала его в себя, как объятие. Джонти сидел у телескопа и смотрел на тихую дорогу. И внезапно, словно ее призвали, на дороге появилась она, она шла с волосами, стянутыми в бесстыдный конский хвост, в неизменных солнечных очках, на ее щеках и нижней губе блестел белый солнцезащитный крем. Она надела зашнурованные ботинки, а между лопатками к ней, словно маленькая обезьянка, прильнул небольшой рюкзачок. Ее красивые ноги потрясли Джонти, будто он видел их в первый раз.

Он отпрянул от телескопа, потряс головой и снова посмотрел. Она исчезла, и пришлось поспешно осмотреть улицы, чтобы отыскать ее под плакучей ивой у шлюзовой перемычки.

Она наливала себе кофе из термоса и отламывала кусочки от буханки хлеба, которые и ела с сыром. Свою простую еду она разложила на белой салфетке рядом с собой.

Джонти наблюдал за ней, пока она не повернулась и не посмотрела прямо в объектив. Какое-то мгновенье ее лицо было прямо перед ним, рядом с ним. Очки она сняла, и он увидел встревоженные глаза над жирными мазками крема и руку, рассеянно откинувшую в сторону прядку волос. Увидит ли она его? Увидь меня! — шепнул в его голове маленький голосок, но Джонти понимал, что она видит только гору, и темный лес, взбегающий вверх, к ребру ущелья, а там, над скалами и ущельями, широкую грудь Горы Немыслимой.

Джонти выругался и встал со ствола дерева, который положил на две опоры рядом со Спотыкающимся Водяным. Он внимательно изучал отметины, оставленные его резцом на дереве. Облик изменился, превратился во что-то другое. Теперь там лежала Инджи с распущенными волосами, перекинутыми через руку, и — поскольку она слегка повернулась набок — одна ее грудь оказалась ниже другой. Изгиб живота и бедро исчезали, переходя в необработанное дерево, и оставались там; прекрасная лоснящаяся форма, расплавленная в неукротимой сущности.

Джонти взял резец и деревянный молоток и начал яростно кромсать дерево. К тому времени, как он прервался, чтобы заварить себе чая из конопли, с него капал пот, а спина болела. Теплая жидкость вскружила голову, Джонти засмеялся, и продолжил работу, и забыл о времени. Он добрался до шеи, до ее плеч, и продолжал работать над деревом, находя в нем дыхание, плавность линий и тепло.

— Инджи, — сказал он, а когда взглянул вверх, вдруг увидел ее, стоявшую над ним, уставшую от ходьбы, мокрую от пота, с кривоватой усмешкой.